— Запеканка прекрасная вещь, — сказал Клаус. — Рыба кстати в этот день недели.
— Как, опять пятница? — с досадою произнесла Доротея. — Еще неделя прошла. И еще.
В просторной столовой они устроились вблизи кухни, отделенной деревянной стойкой и стенкой, раздвигавшейся, если нужно, в сплошную. Их стол был небольшим, а посередине залы стоял другой, массивный и длинный, дубовый. За ним легко поместилась бы дюжина трапезующих, не теснясь. Но такого здесь давно не случалось, судя по буфетам с посудой, заставленным так, что дверцы было бы не открыть. Стены, однако, сияли, сиял чистотой потолок.
— Этот дом давно перестал подчиняться людям, — хмуро сказала Нора. — Они не живут в нем, это он их терпит. Когда же мы избавимся от него! Над новыми хозяевами у него власти не будет.
— Это интересно, — сказал Клаус. — У меня нет опыта владения жилищем.
— Нора права: неизвестно, кто кем владеет! Деньги все-таки менее деспотичны.
Клаус раскрыл рот, чтобы сообщить об ограниченности у него и этого опыта, но передумал, опасаясь, что возникнет неуютное сопоставление его и хозяек. Привычное людям ушедшего века, ему казалось оно чересчур простецким.
После первого бокала превосходного мозельского и великолепной запеканки настроение заметно улучшилось. Высокие окна столовой совсем потемнели, и в верхней их части стали заметны звезды, — свет уличных фонарей сюда не достигал. Светилось лишь одно далекое окно, совсем маленькое, наверху застроенного городского холма. Оно могло показаться луной на ущербе.
— Не затопить ли камин, — поинтересовалась Доротея, когда они, утолив голод, вразнобой ели кто сыр, кто фрукт, а кто продолжал попивать вино в ожидании чашечки кофе, — им был Клаус, конечно же. Он и вызвался разжечь камин, и делал это с удовольствием, весело, и пламя, словно заразившись его весельем, треща побежало по сухим еловым веточкам, облизывая жадно поленья. Клаус подумал о различии огня, зажигаемого для уюта и по необходимости.
Справа и слева от камина висели портреты женщины и мужчины. Поджатые губы создавали выраженье недовольства.
— Это маман, — сказала Доротея в ответ на вопросительный взгляд Клауса. — А напротив ее муж.
— И ваш отец? — удивился Клаус необходимости уточнять.
— Ну да, — неохотно и недовольно произнесла Доротея. — Он уехал в Америку.
Доротея сидела в кресле близко к огню, держа белую фарфоровую чашечку, Клаус попивал что-то крепкое, возможно, ликер. Нора, двигаясь, грызла яблоко.
— Так это ты Ева, — пошутила Доротея. — А яблоко ешь первая…
— Кстати, какие новости из Парадиза, Клаус? — подхватила сестра, садясь на твердый матерчатый валик его кресла, как бы увеличивая его своим бедром, — теплым, живым и блестящим. Мускул, твердея, напрягся под фиолетовой тканью чулка.
И Клаус почувствовал напряжение, возникшее между сестрами и протекавшее через него наподобие тока.
— В поезде я сделал запись о любви, — сказал он. — Мы ведь видели сложившуюся пару Меклера и Эльзы, и пару возникающую, Штеттера и Семенову. Ну, и мы сами…
Куда отнести их самих, Клаус не знал. Он закрылся открытою записною книжкою.
— Любить ее, его… значит любить и ее, его «продолжения в мире»: его дружбы, занятия… Вы согласны?
Сестры переглянулись.
— Поначалу занятиям и дружбам в ее любви к нему место было, они даже способствовали увеличению ее интереса к его особе. Затем им становится тесновато. Отныне для них приходится выбирать удобное время… и вскоре выкраивать его. Наконец, приходится выбирать то или это… вплоть до решительного она или она…
— Пора, действительно, внести ясность! — твердо сказала Доротея.
— …то есть жена… или литература…
— Клаус, ты шутишь! — облегченно засмеялась она.
Нора не шевелилась.
Клаус закашлялся.
— Дайте закончить мысль! «Происходит взрыв: первое выяснение отношений. И наступает охлаждение свободы. Или он выбирает — ради сохранения мира — зависимость принадлежности… что тоже не гарантирует счастливого… рабства… Раб завоевательнице скучен».
— Дай мне листочек, я буду читать! Ты что-то не договариваешь!
И протянув руку, вынула бумагу из рук Клауса. Молчала, разбирая почерк. И громко затем начала нарочито профессорским тоном:
— «Объяснять или нет свое отсутствие — за ужином, например? Если не объяснять, то интимность не полная: ты не пускаешь подругу в свой календарь, не делишься с ней сокровенным, уменьшаешь количество точек соприкосновения. Если же объяснять, то обнажается место для помещения рычага (архимедова?), и тогда легко повернуть, оторвать от намеченного — и тем более от желания еще не сложившегося.