Он вышел к озеру. Приплывший откуда-то пароходик выгрузил дюжину одинаково — или почти — одетых мужчин, должно быть, клерков. Людей счета, конечно. Была открыта и церковь. Во влажном полумраке огоньки свечей трепетали, зябкий гулял сквознячок. Холодно в доме молчащего Бога. То, что Он существует, Клаус знал.
Дверь скрипя отворилась в стене, и оттуда вышли два человека: священник в длиннополом стилизованном под тунику платье и с тускло мерцавшим кубком в руке, и маленький беззвучный мужчина с остальными принадлежностями мессы. Не поднимая глаз, они последовали во тьму боковой галереи, приводившей к приделу абсиды и алтарю.
Первый утренний прихожанин гулко закашлялся в нефе. Клаус прошел мимо сморкавшегося в огромный платок — подстать носу — старика. Дверь его нехотя выпустила под ослепительно голубое небо, ему пришлось остановиться, зажмуриться. Усевшись на плетеное кресло и оправдавшись заказом чашечки кофе, он отдался утреннему наслаждению — размышлению о Доротее и Норе, об их отношениях. Он и записи делал. Например, эту.
«При нашей человеческой бедности у нас нет ничего, кроме времени… дать ему проходить, не дать унести себя им, держась за… читаемую книгу… проспав, не услышав будильника… и занесенный кулак судьбы промахнется. При нашей беззащитности у нас нет ничего, кроме времени, которое, залечивая, пройдет.
Или вылечит, проходя.
За ударом следует успокоение бьющих и смущение убивших. В последнем случае передышка достается стоявшим поблизости».
Или вот еще, еще определеннее:
«И вдруг после болезненности и израненности — приходит благодушие, «равенство души», — несравненное благо, подарок Божий, — неизвестно почему, — но как принятие всего — и болезни, и смерти, и поддаваясь (отдаваясь) ей в слезах — благодарности.
Надеясь, что продлится это предание себя на Волю Всевышнего… И при этом не зная, как образуется клубящийся беспорядок последних месяцев, как устроится этот материальный развал — безденежья и всего на свете неустройства».
Утро сияло голубым небом, голуби прохаживались важно, как это они делают только в Гельвеции, уверенные в незыблемости правил уличного движения и законности своего — как и всякого — права на жизнь.
Клаус наслаждался компактностью существования, — оно сошлось в его мозгу наподобие острия. И мысль была свежа и объемна, и не нужно было ее показывать публике со всех сторон, словно продаваемую ей снедь.
Но ведь и эта земля знала страхи насилия разных воль, не желавших слиться в некую среднюю согласия. И что же их согласило… Иные думают — слова их святого отшельника Брудера Клауса: «оставайтесь маленькой страной». Не берите желающих к вам примкнуть. Ибо возбудится в один прекрасный день аппетит соседних народов, и они захотят вас, соблазнительных размером, проглотить.
Людоедская эра еще далеко не закончилась. Многие гордятся своею величиной. И падают неожиданно в яму мании величия. Русским мила необъятность их несчастной родины. Радуясь просторам Сибири, они ни разу в ней не были. Но жить они предпочитают в малых странах Европы.
Клауса уносило в видения мира, его славянские корни жадно пили влажный воздух фантазий, становились тугими, превращались в… стропы разноцветного Монгольфьера! Потомков изобретателя воздушного шара Клаус однажды встретил и удивился их земной основательности. Вероятно, ее тяжесть когда-то взорвалась изобретением, противоположным по духу.
Он сошел к озеру, мимо витрин открывшихся лавок. Одна его привлекла: десятки стройных ног, поднятые в воздух, одетые в чулки всех расцветок. «Пусть расцветают сто цветов», сказал китайский Лодочник. Как это он успел превратиться так ловко в Лавочника.
Витрина приглашала его сделать подарок Доротее. Он колебался относительно цвета. Фиолетовые намекали бы слишком на Нору. Благородные черные отнимали бы у ноги Доротеи нужный объем. Розовые делали бы из нее фламинго. Зеленые, стального цвета, синие… нет. Белые кружевные аляповаты. Вот, впрочем, изящные, с намеком на сетку. В ней бедро покажется пойманной рыбой.
Звонок прозвучал, едва он пересек порог. Из глубины магазина вышла миловидная женщина со следами недавнего сна на лице и поздоровалась, улыбкой раздвинув черные брови.
— Вы что-нибудь выбрали? Вам нужно помочь?
— Вот эти, — показал Клаус на стройную ногу в белом сетчатом чулке, вызывавшем какое-то напряжение и скорее тревогу. Такова современная женщина: она умеет поймать взгляд даже не нужного ей мужчины, посеять сладостное беспокойство.