Дверь опять прозвонила, и вошла покупательница. Вероятно, клиентка, судя по улыбке гораздо более прочной, появившейся на лице — продавщицы? Нет, судя по уверенности жестов, владелицы лавки. Она и рассыпалась в комплиментах погоде, в надеждах на хорошее лето. Клиентка снисходительно улыбалась, Клаус невольно взглянул на ее ноги в черных чулках, заметил костистые колени, и она слегка кивнула в его сторону головой, делая знак продавщице… нет, скорее всего, хозяйке: мол, не лучше ли прежде отпустить господина?
Та ушла вглубь магазина и вскоре вернулась с красиво сделанным пакетом.
— Желаю вам приятного дня, — почти улыбнулась она, когда Клаус расплатился и протягивал за покупкою руку.
Он вышел вон и захвачен был сразу упругим движением воздуха с озера, синевой неба, блиставшей до боли в глазах. И однако он не чувствовал начала чего-то, как бывало с ним в юности, — теперь его жизнь продолжалась по ровному месту. Он возвращался в дом Доротеи и Норы, и вдруг увидел его, стоявший на подъеме отдельно от прочих строений улицы. Одно окно было открыто, а другие поблескивали, словно стекла очков. «Очков слепых», — сказал себе Клаус.
Он заторопился вернуться.
Доротея увидела красивый пакет и догадалась, что это подарок ей. Возможно, и объяснение.
— Дора… — сказал Клаус, назвав ее уменьшительно ласково, — я проходил — увидел — и мне захотелось…
Знак внимания показался ему вдруг ничтожным, не достающим до величия хозяйки этого странного дома. Он схватился, словно утопающий, за воспоминание о польском римском Папе, имевшем пристрастие к женской обуви.
Отступать было поздно, он пакет протянул. Доротея взяла его медленным жестом, как бы взвешивая, и осмотрела со всех сторон.
— Ты ведь не завтракал, — сказала она. — Чай, между прочим, готов. И яйцо я сварила всмятку.
В далеком кухонном уголке стол показался крошечным.
Доротея разворачивала пакет.
Вместо белой ткани высунулась темная. Женщина руку продела в чулок, и в глазах Клауса позеленело: он был фиолетовым. Продавщица ошиблась. Или, может быть, он со своей дурацкой затеей.
— Спасибо, Клаус, — голос Доротеи прозвучал отчужденно, и гримаса улыбки застыла.
— Совсем не тот цвет, что я выбрал! — в отчаянии вскричал Клаус, готовый вырвать покупку из рук Доротеи. — Этот нужно вернуть!
— Да, разумеется, — сказала женщина безучастно, отдавая ему пакет. — А впрочем, можешь оставить для Норы. Она любит этот цвет. И этот оттенок. Пожалуйста, завтракай. Я пойду одеваться.
— Уверяю тебя, Доротея, я не хотел…
— Разумеется, — ответила та. И взглянув на него, смягчилась. — Не тревожься так. Это случайность.
У него посасывало под ложечкой, как бывало, когда он предчувствовал удар судьбы или угрозу перемены в существовании. Безмятежность жизни на озере показалась ему райской. И тамошние дружбы. События искусств. А в этом доме было нечто от холла вокзала, не хватало лишь рельс и локомотива. Вокзал, из которого невозможно уехать! Это уж чересчур.
Спасаясь от грусти, он пошел разыскивать Доротею, и на этот раз справился быстрее. На стук в дверь никто не ответил, и он вошел сам.
Женщина лежала на постели, раскинув руки, уткнувшись лицом в подушку. В позе иссякнувших рыданий. Клаус присел на корточки и осторожно погладил голову, и эта ласка вызвала новый приступ плача. Она подняла к нему лицо, и ему представилась обиженная девочка подросток: дрожащие губы, и слезы текли ручейками.
— Я не могу иметь детей, — сказала она.
Клаус взял ее руку и поцеловал. Это известие проливало свет на происходящее и объясняло что-то, чего он сразу не понимал.
— Мне нужно привести себя в порядок, — сказала Доротея. — Подожди меня в салоне, пожалуйста.
29
Клауса разбудило нараставшее чувство печали. Он проснулся у себя в закутке, выгороженном в библиотеке, обложенный книгами, которые он отобрал для прочтения, точнее, для внимательного перелистывания. Он вспомнил, что ждал Доротею, она не приходила, и его раннее вставание на нем отразилось внезапным приступом сонливости: покинув поспешно салон, он добрел до постели и упал. Четверть часа ему было б достаточно, чтобы вновь ощутить свежесть ума и тела. Однако тело подсказывало, что времени прошло значительно больше.
И свет в окне был зрелого дня на подступах сумерек.
Он догадывался, что остался один в этом доме, потому что дом присматривался к нему, чужаку, осторожно, словно собака к новому хозяину, знающая, что от него теперь зависит регулярность миски с едой и одобрительное почесывание за ухом. А дому было о чем беспокоиться, — кусок задравшейся кровли, сырость, поднимавшаяся от земли, трещины в штукатурке.