Он вернулся в апартамент Доротеи, где горели все обнаруженные светильники, в изнеможении бросился на постель. Едва уловимый запах духов, ее ночная рубашка напоминали о хозяйке, сделавшейся недоступной.
Страшные силы приложены к нам, сказал себе Клаус, рядом с которыми наши симпатии и желания — ничто. Пока челноки наших жизней идут рядом, нам можно любить и стремиться друг к другу. Но вот их разводит судьба — и нам не удержать их, сцепившись руками — вцепившись друг в друга! Между нами растет пустота.
У изголовья ощущалось нечто твердое под подушечным валиком, матрас там чуть-чуть горбился. Клаус исследовал место и определил твердый угол. Сунув руку, он нащупал предмет. Оказавшийся чемоданчиком.
Замок его сломан. Перевязан матерчатым поясом.
В нем были сложены секреты Доротеи, по-видимому. Клаус не решался открыть. По плечу ли ему узнать и нести эти тайны? Как он будет смотреть в глаза Доротеи? Возможно, впрочем, так часто бывает, что его оставили одного с этой надеждой — чтоб сам он узнал то, о чем рассказать невозможно. Разрубил бы узел непроизносимой тайны, душащей жизнь.
Чемоданчик Пандоры, усмехнулся он.
В ночной тишине разнесся громкий стук упавшего предмета и звон разбившегося стекла. Страх пролился холодной струей в позвоночник, обессиливал, но и требовал действий. Хотелось бежать. Преодолевая малодушие, он двинулся вниз по лестнице, нажимая на светящиеся зеленым выключатели. В салоне не было следов разрушения. В библиотеке под ногами захрустело стекло, он содрогнулся, но ощутил облегчение, увидев сорвавшийся со стены портрет.
Тот упал совершенно естественным образом: гвоздь проржавел и сломался, его шляпка осталась вросшей в веревку. Портрет был мужской: господин стоял на берегу озера в теннисном кепи и безрукавке, скрестив руки на груди и имея в одной трубку. Год был указан и имя художника: 1982, Constange fecit. Персонаж чем-то напоминал Доротею — небольшим деликатным ртом — и Нору — миндалевидным разрезом глаз.
Семья собралась вместе — у него в голове, — а они собирались когда-то живые в этом просторном зале, годном для многолюдного бала, но не случайно, — за воскресным обедом, после чинного посещения церкви. Впрочем, он точно не знает.
Разбившийся — на автомобиле? — папá. Маман, оставленная мужем и угасшая от печали. Дочери, нашедшие в нем надежду на что-то. И однако надежду не сумевшие поделить.
Стоит приблизиться к Евиной роще, как жизнь начинает загустевать, словно смола, и ты прилипаешь к ней наподобие муравья, — сказал себе Клаус. — И уже нужно нести свое семечко в достигшее неба строение Человечества… А начиналось обещаньем полета… а кончается…
Подобие стона донеслось из недр дома, из коридора, точнее, со второго этажа или, возможно, с роскошного чердака. Клаус покрылся мурашками, ему опять захотелось выбежать на улицу — неуютную, может быть, но простую в своих опасностях. Опыт предков и его собственный русский заставили пойти навстречу источнику страха: он знал, что бегущего от смерти она догоняет, умножившись.
На случай, если его ждет минотавр в лабиринте, он взял пачку салфеток и розовые комки их оставлял на поворотах лестниц.
Наверху в коридоре лампочка вспыхнула и лопнула, осыпавшись, прошелестели осколки. Далеко впереди светилась полоска под дверью, и мужество Клауса покинуло: кто-то там был и стонал. «Там нет никого, — уговаривал он оцепеневшие ноги, они идти не хотели, — Нора забыла выключить свет».
Слева и справа высилась мебель, между шкафами и буфетами чернели провалы, откуда впору высунуться костлявой руке и его ухватить за плечо. На ум пришел Отче наш, и его повторяя, Клаус осмелел и пошел. Перед дверью он еще постоял и затем осторожно открыл.
Действительно, горела настольная лампа, забытая Норою в спешке отъезда. Никого в комнате не было, даже призраков. Клаус зажег все светильники, какие мог обнаружить, и люстру, прильнувшую светло-зелеными стеклянными листьями к потолку. Тени растаяли. Он походил среди спортивных снарядов, воображая себе Нору, — гибкую, ловкую, она может за себя постоять! Если представится такой случай, конечно, в Европе в богатых кварталах он редок, а метро гельветы строить не стали.
В торце великолепного чердака чернело высокое окно, напоминавшее готическое своими тремя створками. Возле постели с балдахином стояла большая круглая коробка, несомненно, шапоклак именовавшаяся когда-то, во времена ношения дамами шляп. Полюбопытствовав, Клаус снял осторожно крышку и поразился множеству бумажных квадратиков и пакетиков, — возможно, нескольких сотен, если не тысяч, имея в виду порядочную высоту коробки. На них видны были цифры, и взяв одну наудачу, он обнаружил дату. Стыдясь, он вторгался в чужую жизнь, но любопытство его пересиливало, — то самое, что отступило, однако, перед чемоданчиком Доротеи.