— Как по-вашему, скоро это произойдет?
— Понятия не имею.
— Ну хоть приблизительно.
Следователь покачал головой:
— Не знаю. Девять месяцев? Год…
— Я не могу так долго ждать.
— Мистер Мпайипели, примите мои соболезнования, я понимаю, что вы сейчас чувствуете. Но вы должны помнить: вы — лишь одна жертва из многих. Взгляните на эти панки с делами. В каждом деле есть жертва. И даже если вы пойдете и побеседуете с НП, ничего не изменится.
— Кто такой НП?
— Начальник полиции всей провинции.
— Я не хочу беседовать с начальником полиции всей провинции. В данный момент я беседую с вами.
— Я уже объяснил вам, как обстоят дела.
Тобела махнул рукой в сторону документа, лежащего на столешнице:
— Мне нужна копия дела.
Следователь ответил не сразу. Он наморщил лоб, обдумывая вероятные последствия.
— Это запрещено.
Тобела понимающе кивнул:
— Сколько?
Глаза следователя смерили его оценивающим взглядом, словно определяя сумму. Потом следователь расправил плечи:
— Пять тысяч.
— Это слишком много, — сказал Тобела, вставая и поворачивая к выходу.
— Три.
— Пятьсот.
— На карту поставлена моя работа. За пять сотен я ее терять не согласен.
— Никто ничего не узнает. Вы в безопасности. Семьсот пятьдесят.
— Тысяча, — с надеждой произнес следователь.
Тобела развернулся кругом:
— Идет! Тысяча. Сколько времени нужно, чтобы сделать копию?
— Я смогу скопировать документ только вечером. Приходите завтра.
— Нет. Сегодня.
Следователь снова посмотрел на него — теперь его глаза уже не казались такими усталыми.
— К чему такая спешка?
— Где мы с вами встретимся?
Здешняя нищета была ужасна. Хижины из кусков фанеры и листов рифленого железа, вонь, от которой не было спасения, валяющийся повсюду мусор. Из пыли вверх тянуло парализующей жарой.
Миссис Рампеле выгнала из хижины четверых детей — двух подростков и двух дошкольников — и предложила ему сесть. Внутри было убрано, чисто, хоть и жарко; скоро под мышками у него выступили большие круги пота. На столе лежали учебники; на колченогом буфете были расставлены детские фотографии.
Она решила, что он из полиции, и Тобела не стал развеивать ее иллюзии. Она начала извиняться за сына, уверяла, что ее Эндрю не всегда был таким; он был хорошим мальчиком, но паршивец Коса сбил его с пути истинного. Как легко сбиться с пути, когда ни у кого ничего нет, даже надежды! Эндрю уехал в Кейптаун искать работу. Он закончил восьмилетку, а потом сказал, что не может позволить матери биться и дальше; мол, закончит школу позже. Работы не было. Нигде: ни в Ист-Лондоне, ни в Эйтенхейге, ни в Порт Элизабет, ни в Джеффри-Бэй, ни в Кписне, ни в Джордже, ни в Моссел-Бэй, ни в Кейптауне… Людей много, а работы мало. Время от времени он присылал ей немного денег; она не знала, как он их зарабатывал, но надеялась, что деньги не краденые.
Знает ли она, где Эндрю может быть сейчас? Есть ли у него знакомые в Кейптауне? Насколько ей известно, нет. Был ли он здесь?
Мать посмотрела ему прямо в глаза и ответила: нет, не был. Интересно, подумал Тобела, есть ли в ее словах хотя бы доля правды?
На могилу поставили надгробную плиту: «Пакамиле Нзулувази. Сын Мириам Нзулувази. Сын Тобелы Мпайипели. 1996–2004. Покойся с миром!»
Простая надгробная плита из гранита и мрамора стояла в зеленой траве у реки. Тобела прислонился к стволу перечного дерева и подумал: ведь здесь было любимое место мальчика. Сколько раз он наблюдал за сыном из окна кухни и видел его маленькое тельце — Пакамиле стоял на четвереньках, иногда просто смотрел на медленно текущую мимо коричневую воду. Иногда в руке у него была палочка; он царапал на песке буквы или узоры. Тогда Тобела недоумевал: о чем он сейчас думает? Когда ему казалось, что мальчик думает о матери, ему становилось очень больно, потому что здесь он ничего не мог поправить и исправить — и не мог исцелить его боль.
Время от времени он пытался поговорить с сыном о матери, но осторожно, потому что ему не хотелось бередить старую рану. Поэтому он спрашивал просто: «Ну, как ты, Пакамиле?», «Тебя что-то беспокоит?» или «Ты счастлив?» И мальчик отвечал со свойственной ему природной бодростью, что у него все хорошо, что он очень счастлив, потому что у него есть он, Тобела, и ферма, и коровы, и вообще все. Но Тобела всегда подозревал, что мальчик говорил ему не всю правду, что у него в душе имелось тайное место, куда он наведывался в одиночестве, чтобы погрустить о своей потере.