— И как же я это сделаю? Всем языки поотрываю? — удивился полковник.
— Если бы, Витя, все это было так просто. — Дмитрий Романович печально вздохнул и в очередной раз миновал перекресток на запрещающий сигнал светофора. — Угораздило же вас в разных концах города поселиться! Твоя задача — выяснить, вел ли кто запись того, что наговорил Зарецкий. Сотовой связи там нет, а телефоны у каждого, может, и не по одному. Все записи, сколько бы их ни было, надо найти и изъять.
— Так ведь все равно, — недоумевающе пожал плечами Изотов, — как люди вернутся в город, информация начнет расходиться кругами.
— Нет, Витя, — отрывисто бросил Хованский, не переставая лавировать из ряда в ряд. — Что у этих людей будет? Слова? Слова — это слухи. А информация — это то, что ты должен будешь обнаружить, изъять и передать мне по возвращении.
— А что, кто все это устроил, нас не интересует? — еще больше удивился полковник.
— Нас, Витя, все интересует, — подмигнул подчиненному Дмитрий Романович. — Но, чтобы не отвлекать тебя от выполнения основной задачи, поисками преступника займется Лунин.
— Кто? — буквально взвился под потолок Изотов. — Романыч, ты что, думаешь, я с ним вместе работать буду? Да я с ним в одном поле не сяду…
— Ой, — ухмыльнулся Хованский, — ты от него через два кабинета сидишь и ничего, как-то терпишь. А сейчас на вертолете вместе полетаете, в горах пару дней поживете, и вовсе друзьями заделаетесь. Колаба у вас будет.
— Кто будет? — растерялся полковник.
— Я смотрю, далек ты от современных трендов, — насмешливо хмыкнул Дмитрий Романович. — Колаба. Коллаборация.
— Если честно, яснее не стало, — угрюмо пробормотал Изотов.
— Это навроде как дуэт, — снисходительно объяснил генерал, — когда двое поют, только у одного нет голоса. А то и у обоих разом.
— И что, по-твоему, в нашем случае?
— А вот мне самому интересно, — Хованский бросил короткий взгляд на все больше мрачнеющего Изотова, — даже боюсь прогнозы делать.
— Дмитрий Романович, — голос полковника обрел неожиданную твердость, — я вам официально заявляю: работать в паре с Луниным для себя возможным не считаю.
— Витя, ты телевизор сегодня не включал? — Хованский болезненно поморщился.
— Как-то не до него с утра было. — Неожиданная смена темы разговора сбила полковника с толку.
— Может, тогда в телефоне глянешь, — Дмитрий Романович вновь скривился, словно от внезапной зубной боли, — на сегодня бури магнитные не обещали? А то, представляешь, у меня слуховые галлюцинации. Вот сейчас только послышалось, что ты со мной споришь. Причем дерзко так, решительно. Мне даже понравилось. Я сперва чуть было не поверил, что это все на самом деле происходит. Хорошо, потом догадался, что такого в принципе быть не может.
— Не может быть, чтобы я спорил? — насупился Изотов.
— Не может быть, чтобы мне это нравилось. Мне, Витя, вообще не нравится, когда подчиненные со мной спорят, пусть даже это кто-то из старых друзей, с кем я двадцать лет в бане парюсь. Но ты, Витя, глянь по сторонам, протри окуляры! Здесь и близко парилкой не пахнет. Здесь пахнет такими неприятностями, от которых вообще ни одна баня не отмоет. И дело вовсе не в этом чертовом адвокате и даже не в Сергиевиче. Дело в том человеке из Москвы, Витя. Кто бы он ни был, он с этой истории соскочит, поверь мне. Но вот то, что имя его почем зря здесь мельтешить будет, этого он не простит. Ни Сергиевичу, будь он неладен, ни нам, поскольку нам задача поставлена, чтобы все было тихо. Ты помнишь, что тебя на пенсию можно хоть сегодня отправить?
— Даже так? — мгновенно потеряв напористость, отозвался Изотов.
— Даже так, Витя. Меня, само собой, тоже, если тебе от этого станет легче. Пойми, вопрос очень щепетильный, поэтому доверить могу его только тебе. А Лунин будет разбираться со всем остальным. Ты как в этот раз, при оружии?
— При оружии, — хмуро кивнул полковник, уже поняв, куда клонит Хованский.
— Если хочешь, могу сказать Лунину, чтобы на этот раз он твой пистолетик руками не трогал. Надо?
— Что-то не шибко он до сих пор к твоим наставлениям прислушивался, — угрюмо отозвался Изотов.
— Ну так уже сколько времени прошло, — почти не сбавляя скорости, Хованский свернул во двор жилого дома, — почти полгода. Вдруг поумнел.