— Я вам докажу, какой я «сынок»! Я летчик! Слышите, вы?! Летчик! — повернулся я к землянке-блиндажу. — Я заставлю вас уважать меня! — скрипел зубами от злости.
С трудом отыскал нужный дом. Обмел веником снег с ботинок, обмоток. Открыл дверь и остановился в замешательстве: к кому обращаться? Я был полон решимости драться за свои права и достоинства.
В просторной комнате было полно летчиков. Они сидели на больших деревянных нарах, стоявших у стен скамейках. Сидевшие за столом играли в шахматы. В углу широколицый старший сержант, склонившись над баяном, пиликал, видно, разучивал, перебирая потихоньку пальцами кнопки, какую-то мелодию. Четверо сгрудились вокруг стоявшей посередине комнаты железной печурки, на которой была кастрюля с вареной в мундире картошкой. Летчики ели ее, макая в рассыпанную по тарелке соль.
На вошедшего никто не обратил внимания, а я не знал, к кому обратиться, на кого излить кипевшую в груди обиду.
— Тебе чего? К кому ты? — наконец глянул на меня сидевший у печурки старший сержант.
— Мне командира эскадрильи товарища Пошевальникова.
— Командир Пошевальников слушает, — повернувшись ко мне, спокойно проговорил старший сержант.
— Разрешите доложить! Летчик-штурмовик! — на всю комнату закричал я. — Сержант Бегельдинов, по направлению командира полка, явился для прохождения службы.
Пошевальников кивнул головой, улыбнулся.
— У нас тут тоже есть в некотором роде летчики, но зачем же так кричать? Глухих у нас, вроде, нет.
Он принял протянутые мною бумаги и кивнул:
— Раздевайся, летчик, пристраивайся к печке. Вот тебе наше угощение, — протянул картофелину. Отодвинулся, уступая место у печурки. Увидев, что парень не может застывшими деревянными пальцами справиться с картофелиной, взял ее, очистил сам. Подмигнул ободряюще. — Рассыпчатая, вкусная. Ешь!
У меня отлегло от сердца, сразу исчезла злость, растворилась обида. Летчики подсунулись ко мне, расспрашивали, откуда я, как там, в тылу, чем живут люди. Я ел горячую картошку, рассказывал.
В комнате было тепло, а картошка действительно рассыпчатая и такая вкусная. И все окружавшие меня люди уже нравились мне, особенно сам командир, с виду сильный, коренастый мужик и такой простой, приветливый, с живыми добрыми глазами.
Когда я ответил, как мог, на все вопросы летчиков, он подсел ко мне, стал расспрашивать сам. Поинтересовался, откуда я родом, кто мои родители, где живут, регулярно ли я с ними переписываюсь. Даже про девушку стал расспрашивать, успел ли обзавестись, переписываемся ли. Я покраснел, но ответил как можно тверже:
— Есть девушка. Хорошая. Пишет.
— Ну, добро! И ты ей пиши. Здесь около смерти ходим, только ими, письмами родных да любимых наших, и живем.
Потом поинтересовался, как доехал, добирался. Я рассказывал охотно. И про неласковый прием в двух эскадрильях сказал. Командир усмехнулся, похлопал по плечу.
— Это ничего, не со зла это. Так, пошутили они. У нас в полку ребята хорошие. Сам увидишь. — И опять об учебе: на каких самолетах летал и, главное, как управлялся с «ИЛом», чем силен, какие за собой чувствует слабинки. В заключение сказал:
— Вот чудаки! От такого парня отказались. Останешься у нас. Мы из тебя такого штурмовика сделаем, весь полк о тебе говорить будет. В общем, у нас останешься.
Я поблагодарил командира, расхвалил штурмовика «ИЛ». Сказал, что освоился со всеми машинами, на которых обучали от «У-2» до «СБ». Но лучше всего последний, на котором летал — «ИЛ». Об этой машине говорил, захлебываясь от восторга. Заметил — командиру это понравилось.
— Да, машина хорошая, — подтвердил он. — Один недостаток — у самолета хвост не защищен, спина летчика ничем не прикрыта. Ты себе это на носу заруби. И помни: в каждом полете изворачивайся, крутись, но хвост машины, свою спину фрицу не подставляй. Они, гады, знают, что спина у тебя не защищена, норовят с хвоста зайти... Иной раз заходят, бьют нас крепко, больно бьют. А ты не давайся, соображай, крутись по-всякому, но не подставляйся. — Это уже не только мне, а всем сгрудившимся у печурки, сидевшим на нарах. — Ты его в лоб, на вираже, как угодно, крутись и помни, ты сильней, ты его в щепки, в щепки можешь, только не подставляйся, — уже кричал он, размахивая руками.
Причину такого, необычного для командира возбуждения я узнал в тот же вечер. Увидев на нарах свободное место, хотел забраться на него. Командир остановил.