Теперь генерал Рязанов находился в непосредственной близости к линии фронта, в деревне Слугино.
Тем временем продолжается жестокое сражение, не стихающие бои. По нескольку раз в день вылетали на задания.
В тот раз комполка назначил вылет на раннее утро. Пока немцы глаза не продрали. Задача — уничтожить артиллерию противника, сконцентрированную у линии фронта в мощную огневую группу.
Перед этим я перешагнул в своей жизни через еще одну черту, поднялся на один порожек. Командир полка в присутствии летчиков эскадрильи сообщил о присвоении мне первого офицерского звания младшего лейтенанта и, вручив золотые погоны, сказал:
— Носи эти символы офицерского звания и береги честь офицера, как в бою, так и в мирной жизни, всегда помни о ней.
Поздравил, пожал руку и оказавшийся в полку сам командующий корпусом генерал Рязанов.
На вечер следующего дня, по традиции, назначил обмывку лейтенантской звездочки. Кое-что для этого обещал выделить старшина. После полета нужно было сбегать в деревню, прикупить кой-чего для стола. И, самое главное, успеть сегодня — опять же по возвращении из полета — написать письма родителям и, конечно, любимой. У меня же такое событие!
Но, как говорится, человек предполагает, а Аллах располагает. В начале вылета все шло как надо. Как было задумано командиром, обговорено с летчиками. Летели полным составом эскадрильи, впереди — Пошевальников. Задача предстояла сложная. За последние дни оставшиеся части противника, зажатые все там же, в Демьянском котле, оказывая отчаянное сопротивление наступавшим советским войскам, окружили себя мощными оборонительными сооружениями, дотами, дзотами, минными полями, ощетинились проволочными заграждениями, каменными надолбами, противотанковыми рвами и ежами. Командование наземных войск просило оказать содействие в штурме укреплений, взломать, порушить оборонительные сооружения, особенно в районе все тех же сел Глухая Горушка и Семкина Горушка, на реке Ловать.
Штурмовики помогали. Почти при любых погодных условиях, под огнем зениток немецких истребителей, ломали, крушили доты и дзоты.
Именно с этой целью, помочь нашей пехотной части в очередном рывке на укрепленную линию обороны противника, вылетели мы и в тот памятный для меня день.
Подлетаем к линии фронта и попадаем под жестокий зенитный огонь: бьет по крайней мере полдюжины батарей. Начинаем маневрировать.
Ведущий дает команду: «Приготовиться к атаке!»
Включаю механизм бомбосбрасывателя, убираю колпачки от кнопок сбрасывания бомб, реактивных снарядов и от гашеток пушек и пулеметов. Проверяю приборы. Внимательно слежу за действиями ведущего.
Разворачиваемся для атаки, и в этот момент мой самолет сильно подбрасывает, будто кто-то ударил его снизу. Мотор начинает работать с перебоями. Ясно: попадание...
Тем не менее вхожу в атаку. Прошиваю пулеметными очередями, поражаю цели пушечными снарядами и с огромным трудом вывожу машину из пике, поднимаю над облаками и чувствую — не тянет. Лечу минуту, две и все, мотор замолкает. И сразу тишина, нестерпимая, режущая ухо гробовая тишина.
— Командир! Командир! Мотор заглох! Мотор!.. — испуганно кричит мне стрелок. Голос его в гробовой этой тишине, невероятно громкий, просто грохочущий.
Я как можно спокойней отвечаю:
— Подбили, эрликоны броню просадили, — удивляясь такому свободному, без рева мотора, и такому слышному разговору. — Ты не пугайся, сядем и без мотора, — попытался я успокоить стрелка, хотя сам не был уверен в такой возможности.
Удержать самолет без мотора на крыльях, посадить — дело не простое. А куда сажать? Мы же над вражеской территорией.
«Может, перетяну через линию фронта, — мелькает надежда. — До нее километра три, не больше. Главное — удержать машину на крыльях, не потерять скорость».
Не осознав в горячке боя весь трагизм положения, я был еще спокоен. Как обычно хладнокровно работал ручками управления. Самолет, еще не потеряв скорости, летит какое-то время по прямой, потом кренится носом книзу. Что же, можно лететь и так, поддерживая скорость плавным скольжением по наклонной. Важно, что самолет все еще на плоскостях, не валится, не кувыркается, им еще можно кое-как управлять.
Внизу, подо мной, мелькают окопы: одна линия обороны — это немецкая, вторая — наша. Значит, я уже на своей территории, можно сказать, дома. Теперь задача — посадить машину, конечно, не выпуская шасси.
Под крыльями впереди длинная заснеженная, вроде ровная, рассекающая лес, полоса — поляна. Времени на раздумья, расчеты нет.
И вдруг в уши врывается голос, знакомый голос комкора, генерала Рязанова. Знаю, он — на КП, оборудованном где-то чуть ли не у самой линии фронта на высоком дереве, и ему, конечно, как на ладони, виден весь воздушный бой и наш вышедший из строя, подбитый самолет, явно стремящийся к поляне, лесной низине, четко обозначенной на фронтовой карте как минированная.