— Горбатый, не садитесь! Поляна заминирована!!! Там мины! Мины!!!
Я слышу слова предупреждения, но смысл их доходит до моего сознания с трудом. Самолет летит без мотора по крутой наклонной, летит к земле. Я, несмотря ни на что, стараюсь удержать его на заданном ранее курсе, чтобы хоть как-то, с убранными шасси, посадить именно на эту поляну, теперь уже после принятого предупреждения, проклятую, убийственную для самолета, для меня и стрелка, за моей спиной, пока еще более или менее уверенного в мою способность посадить самолет, спасти наши жизни. Он не знает о грозном предупреждении с КП. У меня оно в ушах: «Не садись на поляну, там мины! Мины!». И все-таки я лечу как могу, держу заданное направление полета, на поляну, на мины, в ожидании жертвы напрягшие свои смертельные растяжки, взрыватели. Если бы я мог связаться с генералом, я бы прокричал ему, заорал на всю мощь:
— Другого у меня нет! Нету выбора!.. Сажусь на мины!.. На мины!!!
Но обратной связи нет. Мой радиоузел не действует. И я лечу молча, стиснув зубы. Не сажать же самолет на верхушки деревьев! Тут уж гибель стопроцентная. Но дело даже в не этом, не в гибели. Поступить так — посадить машину на верхушки деревьев — не сможет заставить себя ни один летчик. О таком случае, чтобы летчик сознательно сел на лес, нет, я не слышал.
И я продолжаю из последних сил тянуть на себя ручку управления, чтобы хоть как, хоть на метры продолжить полет. И, наконец, не выпуская шасси, сажаю, плюхаю самолет в снег. Снежный вихрь, плотной стеной застилает свет, рушится на меня. Самолет, пропахивая в снегу туннель, рвется через поляну-болотину вперед, разбрасывая снежные наносы.
Теперь, когда сознание освобождается от напряжения посадки, мысли снова возвращаются к предупреждению: «На поляне мины! На поляне мины!!!» И сразу сердце сжимают ледяные тиски страха, тело покрывается холодным потом. Самолет продолжает ползти, разбрасывая снег, а я, сжавшись, жду.
С того момента, когда машина коснулась брюхом-фюзеляжем снега, прошли секунды, но мысли мелькают быстрее, они выдают одно: вот, сейчас, сейчас. Грохот! Огонь! Грохот! Огонь!! Я даже успеваю мысленно представить эти лежащие в снегу и под ним небольшие, но увесистые, круглые чугунные, железные штуки, начиненные гремучей взрывчаткой.
Наконец машина замедляет бег и, уткнувшись носом в сугроб, замирает. Я разжимаю застывшие в судороге руки, выпускаю ручки управления и, наверное, на какой-то миг, от пережитого нечеловеческого напряжения, теряю сознание, валюсь на борт кабины. Но тут же прихожу в себя.
В уши врываются автоматные очереди. Стреляют слева, из леса.
Кругом густой сосновый лес. Тишина. Что же теперь делать? Куда идти? С воздуха я ориентировался прекрасно, а сейчас, убей, не знаю, где свои, а где немцы.
Откидываю фонарь. Но едва пытаюсь вылезти из кабины, как начинается обстрел. Стреляют с двух сторон. Мы со стрелком засели в кабинах под прикрытием брони. А стрельба все интенсивнее. Есть уже несколько попаданий в самолет.
Попадут в бензобаки — не миновать взрыва. Одно утешает: стреляют автоматы и винтовки, баки же защищены броней, которую можно пробить лишь из крупнокалиберного пулемета.
Постепенно бой стихает, выстрелы все реже и реже.
— Пойдем в лес, — говорит стрелок. — Пересидим.
— Кого пересидим? — не понимаю я.
— Посмотрим, кто подойдет к самолету. Если немцы, то тронемся в другую сторону, а если свои...
— Ясно. Мысль правильная.
Слышатся крики. «Там немцы, — определяю я. — Но почему они стреляют издалека? Почему не бегут к самолету?! А мины, о которых так настойчиво, с такой тревогой предупреждал генерал? Они не взорвались? Что же, самолет объехал их, обошел? Ладно, не взорвались и хорошо. Но что теперь?»
Немцы продолжают огонь. Теперь стреляют прицельно. Пули цокают о фюзеляж.
Поворачиваюсь к стрелку. Он белый, как покойник, видно, от страха. Приказываю:
— Разверни пулемет, будем отстреливаться. У тебя в кабине две гранаты, изготовь их к броску. — Сам выдергиваю из кобуры свой «ТТ» и снова к стрелку. — Помни, Коля, последняя пуля — для себя. Живыми они нас взять не должны. И не возьмут!
Немцы постреляли и прекратили. Над поляной повисла сторожкая гнетущая тишина. Принимаю решение. Приказываю стрелку чуть что — прикрывать меня огнем пулемета и, махнув рукой на предупреждение, откидываю фонарь, выбираюсь на плоскость, спускаюсь на землю. И сразу крик: