- Ну, - спрашиваю, - опять твои баллоны вакуум не держат?
- Да, - говорит он. - Опять.
Садится, наливает себе, подливает мне, и вижу я, что не в рекламации дело. На рекламации он, надо сказать, поплевывает - тот еще работничек.
- Давай, - говорит, - выпьем, Рэд. - И, не дожидаясь меня, опрокидывает залпом всю свою порцию и наливает новую. - Ты знаешь, -говорит он, - Кирилл Панов умер.
Сквозь хмель я его не сразу понял. Умер там кто-то и умер.
- Что ж, - говорю, - выпьем за упокой души…
Он глянул на меня круглыми глазами, и только тогда я почувствовал, словно все у меня внутри оборвалось. Помнится, я встал, уперся в столешницу и смотрю на него сверху вниз.
- Кирилл?!. - А у самого перед глазами серебряная паутина, и снова я слышу, как она потрескивает, разрываясь. И через это жуткое потрескивание голос Дика доходит до меня как из другой комнаты:
- Разрыв сердца. В душевой его нашли, голого. Никто ничего не понимает. Про тебя спрашивали, я сказал, что ты в полном порядке…
- А чего тут не понимать? - говорю. - Зона…
- Ты сядь, - говорит мне Дик. - Сядь и выпей.
- Зона… - повторяю я и не могу остановиться. - Зона… Зона…
Ничего вокруг не вижу, кроме серебряной паутины. Весь бар запутался в паутине, люди двигаются, а паутина тихонько потрескивает, когда они ее задевают. А в центре мальтиец стоит, лицо у него удивленное, детское -ничего не понимает.
- Малыш, - говорю я ему ласково, - сколько тебе денег надо? Тысячи хватит? На! Бери, бери! - Сую я ему деньги и уже кричу: - Иди к Эрнесту и скажи ему, что он сволочь и подонок, не бойся, скажи! Он же трус!.. Скажи и сейчас же иди на станцию, купи себе билет и прямиком на свою Мальту! Нигде не задерживайся!..
Не помню, что я там еще кричал. Помню, оказался я перед стойкой, Эрнест поставил передо мной бокал освежающего и спрашивает:
- Ты сегодня вроде при деньгах?
- Да, - говорю, - при деньгах…
- Может, должок отдашь? Мне завтра налог платить.
И тут я вижу - в кулаке у меня пачка денег. Смотрю я на эту капусту зеленую и бормочу:
- Надо же, не взял, значит, Креон Мальтийский… Гордый, значит… Ну, все остальное - судьба.
- Что это с тобой? - спрашивает друг Эрни. - Перебрал малость?
- Нет, - говорю. - Я, - говорю, - в полном порядке. Хоть сейчас в душ.
- Шел бы ты домой, - говорит друг Эрни. - Перебрал ты малость.
- Кирилл умер, - говорю я ему.
- Это который Кирилл? Шелудивый, что ли?
- Сам ты шелудивый, сволочь, - говорю я ему. - Из тысячи таких, как ты, одного Кирилла не сделать. Паскуда ты, - говорю. - Торгаш вонючий. Смертью ведь торгуешь, морда. Купил нас всех за зелененькие… Хочешь, сейчас всю твою лавочку разнесу?
И только я замахнулся как следует, вдруг меня хватают и тащат куда-то. А я уже ничего не соображаю и соображать не хочу. Ору чего-то, отбиваюсь, ногами кого-то пинаю, потом опомнился - сижу в туалетной, весь мокрый, морда разбита. Смотрю на себя в зеркало и не узнаю, и тик мне какой-то щеку сводит, никогда этого раньше не было. А из зала -шум, трещит там что-то, посуда бьется, девки визжат, и слышу - Гуталин ревет, как белый медведь во время случки: "Покайтесь, паразиты! Где Рыжий? Куда Рыжего дели, дьяволово семя?.." И полицейская сирена завывает.
Как она завыла, тут у меня в мозгу все словно хрустальное сделалось. Все помню, все знаю, все понимаю. И в душе уже больше ничего нет - одна ледяная злоба. Так, думаю, я тебе сейчас устрою вечерочек. Я тебе покажу, что такое сталкер, торгаш ты вонючий. Вытащил я из часового карманчика "зуду", новенькую, ни разу не пользованную, пару раз сжал ее между пальцами для разгона, дверь в зал приоткрыл и бросил ее тихонько в плевательницу. А сам окошко в сортире распахнул - и на улицу. Очень мне, конечно, хотелось посмотреть, как все это получится, но надо было рвать когти. Я эту "зуду" переношу плохо, у меня от нее кровь из носа идет.
Перебежал я через двор и слышу: заработала моя "зуда" на полную катушку. Сначала завыли и залаяли собаки по всему кварталу - они первыми "зуду" чуют. Потом завопил кто-то в кабаке, так что у меня даже уши заложило на расстоянии. Я так и представил себе, как там народишко заметался, - кто в меланхолию впал, кто в дикое буйство, кто от страха не знает, куда деваться… Страшная штука - "зуда". Теперь у Эрнеста не скоро полный кабак наберется. Он, сволочь, конечно, догадается про меня, да только мне наплевать… Все. Нет больше сталкера Рэда. Хватит с меня этого. Хватит мне самому на смерть ходить и других дураков этому делу обучать. Ошибся ты, Кирилл, дружок мой милый. Прости, да только, выходит, не ты прав, а Гуталин прав. Нечего здесь людям делать. Нет в Зоне добра.
Перелез я через забор и побрел потихоньку домой. Губы кусаю, плакать хочется, а не могу. Впереди пустота, ничего нет. Тоска, будни. Кирилл, дружок мой единственный, как же это мы с тобой? Как же я теперь без тебя? Перспективы мне рисовал, про новый мир, про измененный мир… А теперь что? Заплачет по тебе кто-то в далекой России, а я вот и заплакать не могу. И ведь я во всем виноват, паразит, не кто-нибудь, а я! Как я, скотина, смел его в гараж вести, когда у него глаза к темноте не привыкли? Всю жизнь волком жил, всю жизнь об одном себе думал… И вот в кои-то веки вздумал облагодетельствовать, подарочек поднести. На кой черт я вообще ему про эту "пустышку" сказал?.. И как вспомнил я об этом - взяло меня за глотку, хоть и вправду волком вой. Я, наверное, и завыл - люди от меня что-то шарахаться стали, а потом вдруг словно бы полегчало - смотрю: Гута идет.
Идет она мне навстречу, моя красавица, девочка моя, идет, ножками своими ладными переступает, юбочка над коленками колышется, из всех подворотен на нее глазеют, а она идет как по струночке, ни на кого не глядит, и почему-то я сразу понял, что это она меня ищет.
- Здравствуй, - говорю, - Гута. Куда это ты, - говорю, -направилась?
Она окинула меня взглядом, в момент все увидела - и морду у меня разбитую, и куртку мокрую, и кулаки в ссадинах, но ничего про это не сказала, а говорит только:
- Здравствуй, Рэд. А я как раз тебя ищу.
- Знаю, - говорю. - Пойдем ко мне.
Она молчит, отвернулась и в сторону смотрит. Ах как у нее головка-то посажена, шейка какая - как у кобылки молоденькой, гордой, но покорной уже своему хозяину. Потом она говорит:
- Не знаю, Рэд. Может, ты со мной больше встречаться не захочешь.
У меня сердце сразу сжалось - что еще? Но я спокойно ей так говорю:
- Что-то я тебя не понимаю, Гута. Ты меня извини, я сегодня маленько того, может, поэтому плохо соображаю… Почему это я вдруг с тобой не захочу встречаться?
Беру я ее под руку, и идем мы не спеша к моему дому, и все, кто только что на нее глазел, теперь торопливо рыла прячут. Я на этой улице всю жизнь живу, Рэда Рыжего здесь все прекрасно знают. А кто не знает, тот у меня быстро узнает, и он это чувствует.
- Мать велит аборт делать, - говорит вдруг Гута. - А я не хочу.
Я еще несколько шагов прошел, прежде чем понял, а Гута продолжает:
- Не хочу я никаких абортов, я ребенка хочу от тебя. А ты - как угодно. Можешь на все четыре стороны, я тебя не держу.
Слушаю я ее, как она понемножку накаляется, сама себя заводит, слушаю и потихоньку балдею. Ничего толком сообразить не могу. В голове какая-то глупость вертится: одним человеком меньше - одним человеком больше.
- Она мне толкует, - говорит Гута, - ребенок, мол, от сталкера, чего тебе уродов плодить? Проходимец он, говорит, ни семьи у вас не будет, ничего. Сегодня он на воле - завтра в тюрьме. А только мне все равно, я на все готова. Я и сама могу. Сама рожу, сама подниму, сама человеком сделаю. И без тебя обойдусь. Только ты ко мне больше не подходи - на порог не пущу…
- Гута, - говорю, - девочка моя! Да подожди ты… - А сам не могу, смех меня разбирает какой-то нервный, идиотский. - Ласточка моя, - говорю, - чего же ты меня гонишь, в самом деле?
Я хохочу как последний дурак, а она остановилась, уткнулась мне в грудь и ревет.
- Как же мы теперь будем, Рэд? - говорит она сквозь слезы. - Как же мы теперь будем?
2. РЭДРИК ШУХАРТ, 28 ЛЕТ, ЖЕНАТ, БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ
Рэдрик Шухарт лежал за могильным камнем и, отведя рукой ветку рябины, глядел на дорогу. Прожектора патрульной машины метались по кладбищу и время от времени били его по глазам, и тогда он зажмуривался и задерживал дыхание.