Когда пришло время сбора урожая, они все куда-то исчезли. Я стояла голодная в мастерской деда и ждала, что дверь откроется и я получу заказ, но дед знал, что поставлено на карту: преданность и рассудок. Не можем мы стоять на коленях, мы и без того маленькие, говорил он. Так я провела очередную зиму, пришивая к тяжелым шинелям золотые пуговицы и полируя их до тех пор, пока в мастерской не становилось светло.
Лишь с наступлением весны дед настежь распахнул дверь мастерской, ветер сорвал фотографии со стен, и я поняла, что начался мятеж, что епископ лишил короля власти, а коммерсант продавал свои товары по низкой цене, потому что его супруга ужинала с дирижером и спала в постели поэта, который на восходе солнца сидел у окна и писал длинные речи для дипломата.
Дед срезал пуговицы с шинелей и вышел на улицу. Он был маленького роста, и его глаза медленно привыкали к дневному свету. Он долго не решался пересечь улицу. А потом мелкими быстрыми шагами заспешил прочь, ни разу не оглянувшись. Я провела рукой по оставшимся рулонам тканей и в последний раз большим и указательным пальцами проверила качество материи.
Затем я принялась накрывать на стол к приходу короля, который переступил порог дедовой мастерской, опираясь на руку епископа, под гимны поэта, которые, точно мед, лениво текли из уст дипломата в такт руке дирижера. Коммерсант поставил на середину стола между двумя подсвечниками небрежно запакованную голову капитана. В суматохе они забыли закрыть ему глаза, и теперь он изумленно уставился на мерцающий свет, потому что уже принял свою смерть. Остальные расселись на стульях и набросились на еду. Епископ громко восхвалял мою рассудительность, а король — мои кошачьи глаза, но самое великое во мне — моя преданность, о чем с восторгом кричал дирижер, а коммерсант тем временем украдкой подсчитывал под столом срезанные золотые пуговицы.
Но когда они вознамерились пасть передо мной на колени, я ускользнула от скипетра епископа с одной стороны и от далеко вытянутой руки дирижера с другой. Ловко увернулась от тянущихся ко мне рук; не поймав меня, они больно ударились надо мной друг о друга. Голова капитана на столе качнулась и упала на колени удивленного поэта.
Обернувшись на пороге, я увидела, как они, положа руку на сердце, лезут в жилетные карманы, но мой дед так крепко пришил платочки, что им не удалось со мной попрощаться.
ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ
Голова тяжелая, руки большие, ноги короткие, сказал отец, посадил меня в клетку и дружелюбно подмигнул сквозь решетку; я смотрел, как он, сидя за кухонным столом, клеит спичечные коробки, ведь у него на одну ногу меньше, чем у других, а левая рука болтается, словно сухая ветка на ветру. Пока мы ждали тех, кому хватает здоровья, чтобы большими ящиками выносить спичечные коробки из дома, он рассказывал мне о балаганах и ярмарках и бросал через решетку хлебные шарики, которые я на лету ловил губами. Он заставлял меня танцевать на задних ногах и тряс над головой блестящей морковкой, за которой я должен был подпрыгнуть, и я понимал, что он хочет сделать из меня ученого медведя, которому навешивают на спину рюкзак и гонят перед собой по миру. О, ты увидишь, людям это понравится, кричал мой отец и волчком крутился на своей ноге, так что левая рука вертелась, словно флюгер на крыше, о котором я знаю только по его рассказам. Если было настроение, он пел во время пляски. Голос у него красивый, зычный, и я слушал его, от восторга высунув язык, прилипнув взглядом к его губам, словно к кусочку марципана.
Вскоре мой нос уже далеко высовывался между прутьями решетки, и отец стал учить меня новым песням, в них пелось про странствия по горам и долам, вдоль речушек, текущих через деревни, где деревья на въезде стоят шпалерами, а на главной площади путника ждет колодец. Только про девушек мы ни за что не будем петь, пока шагаем по этому миру, — нравится это девушкам или нет. Я тянулся к отцу, чтобы лучше видеть, какие слова выговаривают его губы, и подхватывал песню хриплым от волнения голосом.
Вот я, а вон мой отец. Он ведет меня по свету на цепи своего одноногого странствия. Пахнет ветром и грозой, солнце сияет высоко в небе, и рюкзак на спине легок, словно сверточек ваты, — только голова на широком круглом воротнике тяжела как валун, который того и гляди скатится вниз. На этом валуне мы сидели и по совести делили то, что делят человек и медведь: лесные и полевые плоды и все, что можно мимоходом стащить из чужого сада. Нигде мы не задерживались слишком долго — ни в лесах, ни в крестьянских сараях. Мой отец волчком крутился на своей ноге и тряс над моей головой морковками, за которыми я прыгал, пока пот не начинал капать на воротник. Я ловил хлебные шарики, как мух в полете, я танцевал на задних лапах под отцовские песни и крепко держал голову руками, чтобы она не отскочила и не покатилась под ноги беззаботным зрителям.