Да, соседи знали многое, но я знала еще больше. Отец уехал в наш летний домик и там целыми днями поливал садовые деревья и ждал меня, а тем временем мать, чье трудолюбие не различало времен года, за плотно закрытыми окнами без устали готовила меня к жизни.
Мне предстояло стать сторожем — полезная профессия, со смыслом, со значением, с окладом, ведь сторожа, говорила мать, а я писала, знают людей лучше, чем все остальные, и видят их насквозь. Заметят у кого-нибудь из посетителей подозрительную складочку на лбу — и не пустят. Разве что в нижние залы музея, где, конечно, выставлены очень интересные экспонаты, но на башню никогда. Посетитель залюбуется окрестностями и, чего доброго, сорвется вниз. Правда, соседи уверяют, что теперь наверху установили решетку, но ведь кто действительно хочет что-то увидеть, встает на цыпочки и способен на все.
Такому несчастью должно всячески противодействовать. Будь у нас раньше наблюдательные сторожа, отец вообще не попал бы на эту башню — сторож дружелюбно загородил бы отцу вход туда и так же дружелюбно, но твердо покачал бы головой. Отец бы тотчас повернул обратно, и мы не сидели бы сегодня перед его полупустой тарелкой, без прощания, без надежды. Но сторож, видно, ничего не понимал в сторожевом искусстве, вероятно, и не посмотрел моему отцу в лицо, вместо этого уныло глазел в окно и нетерпеливым кивком пропустил отца, даже не проверив билет. Это большая ошибка, говорила мать, а я писала, ведь всегда нужно твердо знать, кто куда уходит и откуда возвращается, остальное не имеет смысла.
Я знала лучше. Отец вообще не поднимался на башню, ведь лето было слишком жаркое, чтобы карабкаться на такую высоту. Разморенные сторожа дремали в углу, а отец дремал под садовыми деревьями возле нашего летнего домика и ленился ответить на мои письма. Не знал даже, что мать давно предложила соседям купить этот наш домик. Но я видела мать насквозь, видела собранные чемоданы и начищенные туфли у соседской двери и слышала по вечерам, как они, распахнув окна, распевали песни своей юности, пока мать не принималась возмущенно колотить в стену. Но соседи смеялись и пели дальше.
На следующее утро они отвезли чемоданы на железнодорожную станцию, и, пока мать пыталась запрятать от меня деньги в самую глубь ящика, я прокралась в ванную и встала перед зеркалом. Когда мать услышала щелканье ножниц, она распахнула дверь и закричала. Я сдернула платок с глаз и увидела в зеркале, что она стоит на пороге, раскинув руки, словно крылья. Но я загородила ей вход и дружелюбно покачала головой. Нужно твердо знать, кто уходит и кто не возвращается, — остальное не имеет смысла.
СЕРЕДИНА ЖИЗНИ
Как ты знаешь, сказал утром адвокат, когда на кухне уже взбивали сливки, слышался звон стаканов и вилок, а садовники волокли по саду роскошные корзины с цветами, будто вот-вот состоится свадьба, как ты знаешь, сказал он, есть два вида несчастья. И он распихал по карманам сына деньги на дорогу и выгнал его через садовую калитку на вокзал, где сын адвоката вскочил в проходящий поезд, не обернувшись, ведь некому было махать вслед промокшим от слез платком.
В купе сидели двое мужчин в надвинутых на самый нос шляпах и играли в карточную игру, знакомую сыну адвоката. Он никогда не побеждал, играя в нее со своими сестрами, которые все тузы забирали себе. Когда он вошел, мужчины не потрудились ни приподнять шляпы, ни убрать ноги с сидений. Они низко склонились над картами и резко вскрикивали, будто пришпоривая коней на скачках. Лишь время от времени они развязывали мешки, наскоро закусывали и выпивали, а затем быстро возвращались к игре. И все это не говоря ни слова. Солнце уже клонилось к закату, а игроки шваркали карту за картой на стол, будто щелкали каблуками перед невидимым генералом.
С наступлением темноты исход игры так и не прояснился, но свет в купе не включали, а луны и вовсе не было, игроки спрятали карты и руки в рукава пальто и свернулись под своими шляпами, словно звери.
В углу, не смыкая глаз, сидел голодный сын адвоката, прислушиваясь к хриплому дыханию попутчиков. Шляпы тяжело осели до самых воротников, но сын адвоката не решался залезть в их мешки, только непрерывно облизывал сухие губы. Под стук колес мысли улетучились у него из головы, пейзаж без звуков и очертаний, тени деревьев и глаза зверей, огни станций без пассажиров, лишь его сердце так громко билось где-то в горле, что один из мужчин приподнял шляпу и спросонья сказал, нам известно, что ты в бегах, мы и сами такие. И сын адвоката послушно прижал руку к сердцу, пока оно не успокоилось.