Впереди показался нужный Печной проулок, Кречетов свернул в него, перебрался через сугроб и порысил вдоль заборов, разделенных деревянными домишками и запертыми до утра наглухо воротами. Подслеповатые окна кое-где отсвечивали желто-красными рябинами лампадок. Беззвездная ночь, немота, сон беспробудный, только где-то на задах огородов забрехал сдуру, но быстро умолк сторожевой пес.
Наконец показалась подъездная площадь, а сразу за нею проступила ограда «потешки». Остановившись у деревянного уличного фонаря, запыхавшийся Алексей отдышался, перекрестился, охлопал шинель, задрал голову. То, что это был фонарь для освещения, можно было только догадываться: он освещал лишь собственные стекла, с четырех сторон залепленные сырыми хлопьями снега.
Вдали, на пристани одиннадцать раз ударил колокол. «Бог мой… уже двенадцатый час!.. – У Алешки заныло между зубами. – Ну, брат, будет тебе белка, будет и свисток».
К своему окну Кречетов прокрался со стороны палисадника. На центральной аллее можно было столкнуться нос к носу с дежурным, сторожем или Чих-Пыхом – известным бо́талом, который последнее время, приняв свою дворницкую «дозу», частенько оставался покалякать до утра в кочегарке у дяди Федора.
Оглядчиво осмотревшись, Алексей забрался на приступок и, держась за карниз, условным стуком в окно, дал о себе знать. За стеклом тут же качнулась портьера и появилось близоруко вглядывающееся в темень лицо Гусаря.
– Лексий, ты?
– Я! Я! Открывай же, черт! – замахал ему свободной рукой Кречетов.
– Ба, да ты як дид-снеговик! Як тот сугробень будэ…
– «Будэ»! «Будэ»! – осторожно спрыгивая с подоконника, согласился Алексей. – Вот уж кому работенки нынче Бог подвалил, так это Чих-Пыху… Не один день лопату мозолить будет. Ты один, что ли, кукуешь? Юрка-то где?
– В лазарет снесли хлопца, мамо с батькой до него приезжали с ридного хутору. Дак то понавезли гарно, малэнько ни на взвод. Так то ли он затравился чем, то ли обожрался с голодухи поперек живота. Ой, да зачиняй же окно, Кречет, будь ласков, а то я кажу, уже взмерз, як та сосулька…
– Ладно, не околеешь. – Алексей плотно притворил раму, щелкнул запором, задернул портьеру. – Ну, как поверка прошла? Сухарь не хватился?
– Ни даже ни… Усё тыхо, як у склепе. Ты-то как? Ну! Вскажи трошки. – Сашка, помогая принять шинель и шапку, горел нетерпением послушать историю «самоволки». – Нет, погодь, я прежде тоби кипятку сварганю, вмэрз ты дюже…
– Нет, ты сам погоди. – Алексей подошел к Сашке, растирая красные с морозу уши. – Ты русский язык-то собираешься когда учить?
– А як же! – Гусарь дружелюбно блеснул белыми зубами, такими ровными, словно они были отрезаны по линейке. – А как я, по-твоему, роли учу, на хохляцком, що ли? Рад бы, да на нем, гарном, никто не пишет… разве что Гоголь…
Уже за чайком, вприкуску с Юркиными трофеями – не пропадать же добру – Кречетов в подробностях поведал все от начала до конца другу. Сашка слушал его, навострив уши, сверкая блестящими, словно эмаль, голубыми глазами, и тихо прихлебывал из глиняной кружки, покуда Кречетов не дошел до приключения на ледяной горе.
– Ужли так славна та дивчина была на катушке, как ты гутаришь?
– Краше не видел. – Алексей, отставляя пустую кружку, с готовностью перекрестился на образок, что висел в красном углу их обители.
– Ох, а у нас на Полтавщине як гарни казачки, брат! – воркующим голосом вставил Сашка и закатил глаза. – Кровь с молоком! Глянешь – спивать хочется… Так бы и жизнь загубил, шоб тильки улыбкой тебя одарила.
На время оба примолкли, отдаваясь своему воображению. В комнате горела, как и полагалось после отбоя, лишь маленькая лампадка, и слабый золотисто-медовый свет мягко скользил по стенам, бросая странные тени на лица Алешки и Сашки.
– Вот глянь. – Кречетов осторожно достал из-за пазухи, точно то была хрупкая статуэтка, беличью муфточку. – Ну, как тебе? Правда, хороша? – все так же шепотом спросил он мнение друга.
– Дай заценить.
Гусарь протянул руку, но Алексей не позволил ему дотронуться до своей реликвии, а только поднес ее ближе, чтобы тот смог ощутить сладостный запах ванили.
– Да. Мило пахнет, особенно… по-ихнему… – с пониманием кивнул Александр, мечтательно всматриваясь в девичью муфту. Его лицо выражало то же просветленное настроение и радость, что и лицо Алексея. – Должно быть, и вправду жар-птица, раз ты голову потерял, – продолжал Гусарь принюхиваться к исчезающему тонкому аромату.