– Так ведь нехорошо. Может, ты сам…
– И, вздор какой!
– Так значит, валять?
– Ну же!
Старший откинулся на спинку стула, а младший, напротив, поднявшись, принялся в голос читать:
Алешка закончил читать. В больших карих глазах его блистали искорки восторга.
– Ну-с, каково? – едва сдерживая триумф гордости, клюнул вопросом Митя. Пальцы его так и ерзали по подлокотникам стула.
– Прелестно! Чистая правда…
– Так значит, нравится? Забирает? Ах, черт! – Дмитрий тряхнул длинными волосами. – Вот, братец, я и сдержал слово. В размер уложился, как заказывал. Бери в свой бархатный альбом, на память. А теперь не томи же, шоркни свой романсик на текст, и вместе споем.
Дмитрий живо поднялся и подошел к шоколадному боку рояля. Во всех его проявлениях ощущалась горячка нетерпения, желание быстрее услышать свои стихи в музыкальной оправе.
Алексей тоже испытывал это хорошо знакомое, зудящее чувство внутреннего ликования. Сев за инструмент, он сдержанно, с некоторой чопорностью коснулся клавиш. Братья с чувством запели, временами поглядывая друг на друга, и в эти волнительные секунды в глазах их светилось счастье разделенности и обоюдной признательности.
Романс был исполнен, но по какому-то интуитивному соглашению начинал звучать еще и еще…
Кречетовым была присуща, увы, не лучшая черта тех творческих людей, которые до оскомины смакуют свои вирши, трещат о них всюду, пытаясь всеми силами влюбить в них окружающих. Особенно ярко и выпукло это случалось у Алеши. Быть может, в силу младости? Митя в таких ситуациях испытывал неловкость и стыд, ругал затем и себя, и братца за проявленную слабость:
– Нет, Лешка, так нельзя, ей-богу. Поверь, кроме раздражения и брезгливости, у людей это ничего не вызывает… Мы не раз уже погорели с тобой из-за гнусного тщеславия, которое пиявкой присосалось в наших душах, а это худо…
Но с другой стороны, бичуя и стреноживая себя этикетом, они очень нуждались в поддержке окружающего мнения, как, собственно, любой творец. И правда, безумно сложно, мучительно постоянно притворяться, ютиться за ширмой равнодушия и независимости от оценки других.
– Что ни говори, а это вообще противно человеческой сути – жить в обществе и быть вне его, – часто повторял Митя и просил у Создателя помощи.
Впрочем, в ту встречу они еще долго упивались своим новым детищем. Обсасывали каждую мелочь, каждую деталь встреченных ими трудностей.
– А знаешь ли, лицедей, – по-братски хлопая по плечу Алексея, наваливался на него Дмитрий, – как чертовски непросто было отлить необходимые рифмы?..
– Думаешь, мне с неба свалились ноты? – в свою очередь начинал ершиться Алешка. – А поиски гармонии? Ведь необходим был свой цвет. А модуляции?
Дмитрий при таких разговорах с интересом смотрел на младшего: на его восторженный блеск в глазах, на длинные волосы, что сорочиными перьями были разбросаны по плечам, и ощущал, как сам молодел, как пил необходимую энергию и бодрую веру в их общее дело, и чувствовал, как в груди ширился близкий к родительской нежности порыв к Алешке, к его бесконечному желанию понравиться ему.
В младшем брате действительно жила и пульсировала какая-то тайная сила, которая притягивала к нему Дмитрия. Она выплескивала на него неиссякаемую любовь, преданность и родственную теплоту, скопившуюся за долгие годы возрастного разрыва. И право, не зная, как объяснить, как передать даже для самого себя свою радостную взволнованность при виде старшего брата, Алексей при этом твердо знал, что любит его как никого другого на свете.
«Умереть за ближнего при каких-нибудь исключительных обстоятельствах, – учит церковь, – менее возвышенно, чем ежедневно и втайне жертвовать собою ради него».
И братья жертвовали друг ради друга: осознанно и неосознанно, жертвовали многим, что людям, сидящим в скорлупе своего эгоистического «я», казалось глупостью и несуразным чудачеством. Митя приносил в жертву на алтарь их дружбы свое финансовое благополучие, частенько отказываясь от заманчивых предложений, а Алексей свои большие-маленькие мечты, поиски своей незнакомки и совместные похождения с Гусарем.