– Куда мы все-таки едем? – Алеша еще раз с нарастающим любопытством посмотрел на Дмитрия, но тот, как прежде, не открывался младшему, желая сделать для него не то презент, не то сюрприз, и лишь время от времени ободряюще трепал его по колену, точно говорил: «Дай срок – узнаешь!»
Уже за собором, когда они подъезжали к знаменитой гауптвахте, из арки гостевого дома выбежали две быстроногие подружки-курсистки в меховых шапочках-«таблетках», в одинаковых шубках, подвязанные белыми, с длинными кистями, платками. Девицы хотели было перескочить мостовую наперед, но ахнули, испугались, едва не попав под копыта бойко разбежавшегося коня.
– Поберегись, красёхи! – весело гаркнул в голос возница. А у Алешки екнуло сердце, когда его глаза на скользящий миг встретились с глазами одной из девушек: румянец на щеках, яркие глаза, искрящиеся лукавой улыбкой.
– Никак приглянулась? – Дмитрий слегка торкнул локтем в бок брата, обращая внимание на его порыв.
– Нет… не она… – беззвучно слетело с губ Алексея. Он еще раз оглянулся на быстро удалявшиеся фигуры и с досадой прикусил губу.
Дмитрий не понял, в чем суть дела, только усмехнулся себе под нос и, предвкушая скорое приключение, с сознанием знатока воркующе изрек:
– Да, брат, есть еще у нас в Саратове славные ножки. Не перевелись…
– Тпру-у, дурый! – натягивая вожжи, вновь ожил извозчик и, покренив кудлатый заснеженный ворот к братьям, сказал: – Гривенник с вас, ребята, и копеечку сверху давай… Пойло для лошаденки, знамо, за счет седока.
– Да знаем, не первый год живем. Изволь. – Митя сунул в протянутую засаленную до черноты рукавицу монетки и, откинув холодный полог, стал подниматься.
– Вот ить народ каков пошел проклятуш-ший, – подбирая вожжи, вслух рассудил ямщик. – Чужих, скажем, меня со своим ведром, ни в жисть к фонтану не пустют, а за ихнее маломерное… копейку гони сторожу в будке. А тот дневным наваром с начальством делится. Вот живодеры, одно слово – драчи[38].
– Уймись, хватит киснуть тебе! Обиды твои беззубые, – прикуривая длинную папиросу, усмехнулся Дмитрий, пытаясь хоть как-то достучаться до нахмуренного Алексея. – Опять о ней загрустил? О своей ангельской «муфте»?
– О ней, – сухо отрезал младший и поднял узкий ворот шинели.
Сейчас Алешу как никогда раздражала всесокрушающая уверенность и ирония Мити. В сравнении с ним, начиная от обыденной жизни и кончая интимными вопросами, он ощущал себя хрупким, пронизанным неуверенностью и мнительностью. Он интуитивно чувствовал, что во многих вопросах тоньше старшего брата, знал и то, что многое ощущает и видит более сложно и глубже, но данные качества представлялись ему не заслугой, а напротив, бессмыслицей и бесполезным началом.
«Закон, живущий в нас, наречен совестью. Совесть есть, собственно, применение наших поступков к сему закону». И сейчас Алешу истязали угрызения совести. «Как же так: я доверил брату свое сокровенное, свое сердце. А он?.. смеется надо мною, как над последним мальчишкой-сынком, который мал, соплив и глуп…»
Но, рассуждая так, он не мог при этом переступить через порог их братства. Неуверенность и обида, порожденные в его душе подтруниваниями Мити, ввергли Алешку в мрачное настроение, и ему, откровенно говоря, уже никуда не хотелось идти. Но он продолжал следовать за братом, а голову буравила мысль об ошибочности своих внутренних доводов.
Он пытался укрыться щитом чести, исходя из того, что «уважение к самому себе остается лишь до тех пор, пока человек верен выбранным принципам. Лишившись их, он лишается и чести». Так, во всяком случае, говорил месье Дарий. Но это противопоставление очень быстро становилось неубедительным и слабым. На Алексея тут же напирал другой довод, тоже прежде не раз слышанный от маменьки: «Любить значит жить жизнью того, кого любишь». И это ему было гораздо ближе, роднее и доходчивее, так как мечта о своей возлюбленной незнакомке казалась теперь и Алеше призрачным миражом, а ссора с конкретным дорогим Митей была слишком очевидна.