Квартирант не спеша сел, оправил жилет и пригладил темно-русые вихры. Спал он одетым, не сняв щегольские, но уже стоптанные черные туфли. Сюртук же был презрительно брошен на пол. При этом жилец не выглядел неопрятно – лицо гладко выбрито, одежду недавно чистили. А вот настроение… Нет, не грусть, не тоска, и тем более, не черная меланхолия. Скорее, задумчивая отрешенность.
– Зря ты, братец! – усач вытирал испарину. – Красота она везде и когда-нибудь мир спасет. Это мне давеча один знакомый князь втолковывал.
– Наверняка молод твой князь, до безобразия, – огрызнулся собеседник, лениво потягиваясь и зевая. – В юности взор и мысль требуют простора, стремятся наружу. С годами начинаешь больше внутрь, в себя поглубже заглядывать, да в других людей. Тут красоте и конец.
– Врешь! Ты и сам далеко не старик, годами моложе меня будешь. Разве не замечаешь… Да вот хоть домов красивых вокруг? – почтмейстер кивнул в сторону окна с отдернутой занавеской. – Или вот, – он схватил из вазы на столе краснобокое яблоко, – смотри, какое! Наливное, с тонкой кожицей, тепло среднерусского солнца впитало, а пахнет – душа радуется. Опять, скажешь, не красота?!
– Лишь на первый взгляд! Как ты не поймешь… В красивых интерьерах подчас душные и унылые люди живут. Кавтарадзе в том белом особняке, – да-да, отсюда колонны видны, – жену и дочь голодом уморил. Месяца не прошло, перевез к себе актрису-француженку. Красота? Или, возьмем пример, отставной штабс-капитан Еропкин открыл картежный притон в доме возле церкви, без тени стыда. Вот, что я вижу вокруг. В любом могу разглядеть скрытый яд. И в яблоке твоем заранее предполагаю мерзкого червя, который красоту уничтожит. Не сегодня, так вскорости.
– А мне, может статься, вдвойне милее червивое, – упрямился почтмейстер. – В нем видится борьба и единство противоположностей. Немецкие философы те еще словоблуды, но это точно подметили. Чтобы победить зло, нужно признать: оно есть в каждом из нас. Борьба внутри проходит, поэтому красота и необходима, в противовес уродству. Два полюса, ад и рай, чтобы было понятно от чего бежать, к чему стремиться. И яблоко я тотчас же съем, а ежели найду червяка, то просто выплюну.
С этими словами откусил чуть не половину и захрустел.
– Стало быть, для тебя красота – нечто непременно доброе и близкое к Богу. Обещание вечного блаженства. Тогда поостерегись яблоки грызть, именно за такое, обычно, из райских кущ выгоняют. Ну, ну, не багровей лицом. Шучу, – постоялец говорил спокойно, но в его темных глазах сверкнула озорная искорка. – Ты не прав, и немцы твои тоже ошибаются. Человек готов бороться и страдать не во имя красоты, а ради покоя. Стабильности люди ищут. Скучной, серой, неказистой. Как у меня сейчас.
– По своей мерке судишь, – скривился почтмейстер. – Ты из тьмы идешь, значит, для тебя и серость – прогресс. Половина дороги к свету! Но есть люди по своей природе светлые. Они, сколь бы жизнь не испытывала, с доброго пути не сбиваются.
– А чего рожу морщишь? Яблоко кислое попалось?
– Не то слово! Вырви глаз…
– Бывает. Светлое, душистое, да незрелое. Но мы эдак пол дня проспорим о пустом, а ты не с пустыми руками пожаловал.
Почтмейстер хлопнул себя по лбу, причем тем самым кулаком, в котором сжимал письмо. Вышло комично, но не засмеялись. Чересчур грозно смотрелась депеша.
– С петербургским поездом курьер прибыл. Из отделения по охранению общественного порядка, – скороговоркой произнес он. – Привез вот… Печатей казенных не меньше пяти. Внутри, готов спорить на любой заклад, бумага гербовая. Что подозрительно: адресовано на прежнюю фамилию. Ты-то в Москве называешься Мармеладовым, а по документам, с тех времен…
Слова подействовали, словно ушат ледяной воды, куда делись сонливость и медлительность. Обрывки конверта пали на сюртук, украшая его причудливыми эполетами.
– Курьер сам порывался идти, требовал адрес. Но я его приложил парой слов да оставил в конторе водку пить с нашими вахлаками, а сам к тебе бегом. Мало ли, какие тучи нависли. По крайности, предупредить… Чтоб успел… Того…
Мармеладов проглатывал письмо, страницу за страницей, шевеля губами.
– Нет, это не то… Да ты садись, Митя! Садись!
Вцепился в ярко-желтые лацканы мундира почтового ведомства и чуть ли не силой усадил гостя на жаккардовый диван. Потом перешел поближе к окошку, взобрался на подоконник.
– Угадал! Бумага гербовая, дорогущая, но совсем ее не жалеет. Пишет размашисто, витиеватым языком, на десять слов одно по существу.
– Кто не жалеет? Кто? – закудахтал бравый почтмейстер, не переставая удивляться столь разительной перемене в настроении друга.