Ее письма. Туристические проспекты с рекламой заграничных городов и коллективных поездок. Связка журналов — «Популярная физика». Открытки с видами разных стран. Винце собирал их, хотя никогда никуда не ездил; когда появились деньги, он уже был нездоров. Документы, бумаги Изы, свидетельства о рождении.
Здесь же письмо о его увольнении, а рядом — бумага о реабилитации. «В соответствии с постановлением № 9590/1945 М. Е…»
«Если надумаешь его бросить, возвращайся, я все тебе прощу, — сказала тетя Эмма. — Катастрофа-то какая! Но я предупреждала тебя. Что это за муж, которого выгоняют со службы, как проворовавшегося лакея? А еще судья! Возвращайся домой, мне так одиноко, к тому же ты знаешь, что и как делать». (Аранка, которая жила у тети Эммы после нее, как раз в это время сбежала с Пиштой Витари.)
Тетя Эмма отхлебывала кофе и объясняла ей: «Он ведь прекрасно знал, какой приговор от него ждут, — так скажи, ну не сумасшедший ли он? Ему доверили такую чудесную должность, воспитали на нищенские гроши, учитель ему собирал каждый год на жизнь, вон чего достиг — и на тебе. Знал ведь, наверняка знал, что обвиняемых надо осудить, кто этого не знал, — так нет же, он берет и оправдывает этих четырех мужиков, оправдывает именем Венгерской святой короны, ну не остолоп ли! А когда коллеги из самых лучших чувств пытаются как-то поправить, что он натворил, дают возможность загладить свой промах или хотя бы потихоньку уйти в сторону, он вещает насчет справедливости, насчет того, насчет сего, петушится. Вот ему и справедливость — получил, чего добивался. Твоя бедная мать в гробу бы перевернулась, если бы я бросила тебя на произвол судьбы, так что можешь вернуться, детка, у меня ты всегда найдешь дом, как прежде; хоть ты и поступила неблагодарно, когда ушла от меня, я снова готова тебя принять, если захочешь, — но без него! И денег я тебе не дам, не ходи ко мне просить, денег у меня самой нету, а если бы были, так не про мужа твоего. Просто неслыханно! Надеюсь, у него хватит ума уехать из города? Здесь ему нельзя оставаться, просто никак нельзя».
Она тогда не сразу вернулась домой, сначала зашла на кладбище. Было лето, раннее лето, на могилке Эндруша распускались розы, как раз исполнилось восемь лет, как он умер. Сидя на скамеечке, она смотрела на надгробный камень, полузакрытый ветками розы, на сочную траву на могилке, на плотные, медленные облака. Природа была так спокойна — не равнодушна, а именно спокойна. Над могилами кружились пчелы. Глядя на красные пятна роз, на голубизну неба, она не ощущала ничего, кроме огромной, непомерной пустоты в сердце. Для чего здесь, на кладбище, столько красоты, для чего эта видимость мира, и жужжание пчел, и шорох птиц в ветвях — если жизнь совсем не такая? Жизнь — это ужас, ужас, который ждет ее дома.
Она сидела долго. За спиной вдруг скрипнула галька. Она вздрогнула и обернулась. Это был Винце: он опустился рядом с ней на скамью и — как всегда, когда приходил на кладбище, — погладил могильный камень Эндруша. «Я так и думал, что ты здесь», — сказал Винце. Она опустила голову — так ей было стыдно за то, что она в первую очередь бросилась к тете Эмме просить денег и плакаться: как она могла хоть на миг поверить в добрые чувства тети Эммы, ведь та никогда не любила Винце и теперь наверняка злорадствует, что так случилось, вспоминает и смотрителя дамбы, и первый их разговор и гордится своим чутьем, гордится, что еще двенадцать лет тому назад была против этого брака. В эту ночь, спустя столько лет, ей так странно было думать, что, когда Винце был жив, был рядом с ней, не болел, она могла от чего-то прийти в такое отчаяние. Сколько она плакала, когда Винце потерял службу, и как горько; а ведь Винце ей объяснял, что прав он, а не те, кто его уволил, и она верила мужу — и все равно чувствовала себя глубоко несчастной. Из-за денег, из-за всякой ерунды. Из-за того, что с ними перестали здороваться знакомые, что родственники их избегают, что кто-то не так на нее посмотрел, не так поклонился. Теперь ей было стыдно даже того, что она вообще могла вспомнить, как ранили ее в свое время эти вещи и какой она была малодушной, какой потрясающе малодушной, раз в ней все-таки что-то застряло из поучений тети Эммы. Как-то ночью она попыталась уговорить Винце уехать из города. Куда угодно; можно, например, в Дюд; Винце любил Дюд, студентом он каждое лето приезжал сюда, в семью учителя, и часто рассказывал ей, какая чудесная это деревня, как удивительно пахнут там вербы, когда на них распускаются сережки; а на Карикаше там и сям попадаются глубокие омуты, и камыш на островах — настоящие джунгли. Но Винце не собирался никуда уезжать, и она плакала тогда еще и из-за этого; перебраться куда-нибудь — это казалось таким прекрасным выходом: больше им не пришлось бы встречаться с прежними приятелями, да в деревне и жизнь дешевле, они как-нибудь перебьются на ее вдовью пенсию. (Винце не получал жалованья, ей же, по милости министра права, было выделено вдовье содержание: получалось, что она стала вдовой живого мужа). Нет, сказал Винце, и его доброе лицо запылало, нет, он никуда не уедет, за ним нет никакой вины, он не станет прятаться от людей. И отвернулся от нее, показывая, что больше не желает говорить об этом.