Топила она теперь лишь в одной маленькой комнате. Когда они вошли туда, старая снова опустилась на скамеечку; Антал грел руки, приложив их к теплому боку печки. Оба молчали, но и без слов вполне понимали друг друга. «Надо где-то взять силы, — словно говорила своим молчанием старая, — я очень его любила». «Соберись с силами, время есть, — отвечал ей мысленно Антал. — Собственно, ехать туда бессмысленно: его ты уже не застанешь. Того, кого ты знала и любила, нет уже, хоть он и дышит, жив еще. Но я все-таки отвезу тебя, никто не может лишить тебя права в последний раз взглянуть на то, что от него осталось».
Наконец они собрались; идя к двери, старая повесила на руку неизменную свою черную сетку. Она всегда ходила в клинику с этой сеткой, в ней приносила то, что просил Винце или что она считала необходимым ему: носовые платки, бисквиты, лимоны. И сейчас в сетке ярко желтели шарики лимонов. «Смерть хочет обмануть, — подумал врач. — Показывает, что не боится ее: авось та испугается и отступит. Надеется: раз она несет Винце лимоны, значит, еще застанет его в живых».
Ночью был небольшой морозец, ступени обледенели, утром старая еще не успела посыпать их песком. Антал свел ее с крыльца, поддерживая под руку. Дверь дровяного сарая была распахнута, на пороге намерз грязный снег, из-за него, как из-за бруствера, выглядывал Капитан. Слышно было, как он шелестел соломой: вероятно, снова разорил подстилку. Старуха не обернулась к сарайчику, но рука ее вдруг напряглась, дыхание участилось. «Тоже заметила Капитана, — подумал Антал, — но притворяется, будто не видит. Капитан — черный. Сейчас ей на черное нельзя смотреть — только на белое».
С другой стороны улицы, из-за стеклянных дверей продмага, наблюдал, как они закрывают ворота, как направляются к стоянке такси, заведующий Кольман. Семь едва минуло — видать, помирает старый Сёч. Жаль, тихий был человек, вежливый, терпеливый, всегда, бывало, вперед всех пропустит, и взрослых, и даже детишек, сам последним подаст бидон. Девушки-продавщицы просто души в нем не чаяли: летом он им цветы носил из своего сада, зимой — тыкву печеную, чай. Вот и этот уходит, бедняга. То-то дочь будет по нему убиваться; уж сколько денег она ему посылала из Пешта каждый месяц, почтальон рассказывал. И что это Анталу ударило в голову развестись с ней; он ведь тоже человек неплохой, все его хвалят, кого он лечил.
Старая тоже думала об Изе, садясь в такси возле кондитерской. «У отца рак», — сказала Иза каким-то странным, холодным голосом, когда месяца три тому назад мать, позвонив ей в Пешт, попросила ее срочно приехать домой, посмотреть отца. Иза мыла руки в ванной, медленно, терпеливо, как привыкла еще студенткой. Мать без сил опустилась на край ванны, в глазах у нее потемнело, она ухватилась за край колонки, чтоб не упасть, но тут же вскочила и выбежала в прихожую: из комнаты донесся голос Винце. «Что вы там прячетесь?» — раздраженно спросил Винце, а она лишь смотрела на него широко раскрытыми глазами, испытывая ужас, с каким, наверное, смотрит человек на разлагающийся труп. Ответить мужу она не смогла: ничего не приходило в голову. Выручила ее Иза: она вошла вслед за матерью и показала свои руки с сильными, белыми пальцами. «Думаете, раз вы хрыч чумазый, так и все вокруг такие?» — сказала она, и исхудавшее лицо Винце сразу засияло. «Хрыч чумазый…» Эти слова выплыли откуда-то из давних времен, когда Иза была еще зареванной девчонкой с распухшим носом. «Некоторые, например, несколько раз в день руки моют, и я тоже, — продолжала Иза. — А вы ступайте-ка в комнату, пока не простыли. Будь у меня такая низкая кислотность, как у вас, я бы помалкивала да ела себе пепсин».
Старая знала, Винце что-то подозревает. С тех пор, как у него появились эти странные, дикие боли и он начал стремительно худеть, он стал подозрительным, прислушивался к разговорам, старался поймать близких врасплох, чтобы уловить какое-нибудь слово, обрывок слова и узнать наконец, что с ним такое, почему он быстро теряет силы и откуда берется та ни на что не похожая, огненная мука, которую он ощущает все чаще и чаще. «Я бы не могла так прикрикнуть на него», — думала старая, даже в отчаянии своем испытывая гордость, что вот Иза — умеет.