И вот теперь нет хозяйства, забот, экономии, бесед со знакомыми торговками на рынке, тщательного изучения цен, колебаний: купить ли сегодня хороших яблок или сойдут второсортные. Кончилась и прежняя бесконечная борьба за одежду, исчез грозный противник, из лап которого можно было вырвать, изловчившись, какую-нибудь до дыр заношенную вещь и, пока противник еще не опомнился, выкроить из нее новый воротничок на старую мужнину рубашку.
Собственно говоря, кончилось все.
Изу она не видела целыми днями, а когда дочь приходила домой, ее хватало лишь, чтобы поздороваться, спросить мать о самочувствии; потом дочь вздыхала: как славно побыть дома, не видя чужих лиц, — и уходила к себе, читала, или ждала гостей, или сама собиралась в гости, в театр, слушать музыку, или садилась за стол, штудировала медицинские книги, делала выписки, писала статью.
И работать, и отдыхать Иза могла только в тишине. Старая в общем-то не питала пристрастия к радио; но когда миновали первые шесть недель траура и с ними запрет на музыку, а она все была одна и без дела, она нехотя, чтобы убить время, стала включать приемник — и вскоре привыкла к нему: Вечерами старая испытывала какое-то горькое удовлетворение от того, что именно сейчас, когда идут самые интересные передачи, она не включает радио, отказывается даже от этого невинного удовольствия, чтобы не беспокоить Изу. Чтобы хотя бы в этом угодить ей.
Ей до смерти хотелось сделать что-нибудь для дочери — только возможность такая никак не представлялась.
В ее кулинарном искусстве, в ее кофе Иза не нуждалась, как не нуждалась и в том, чтобы мать помогала ей принимать гостей; хотя старая как-то прямо сказала, что охотно познакомилась бы с друзьями Изы. Дочь, поблагодарив, отказалась от ее услуг: гости к ней приходят обычно в такое время, когда старым людям пора быть в постели. Несколько раз — дочь была еще в институте, а Тереза, закончив с делами, уже ушла — старая боязливо подходила к столу Изы, открывала ее папки и даже уносила к себе какие-то книги, надеясь: вдруг ей удастся понять что-нибудь из того, чем занимается Иза, пусть немного, пусть лишь настолько, чтобы, если той понадобится вдруг какая-нибудь книга или журнал, тут же подать ей, чтобы дочери даже за этим не нужно было вставать с места. Но книги у Изы были сплошь по-французски или по-русски, и старая даже названий их не могла прочитать. Не много могла она разобрать, как ни напрягала глаза, и в записях Изы, где чуть не сплошь шли загадочные, непонятные для постороннего сокращения и значки. Она так и не поделилась с дочерью своими мечтами.
Старая уже опасалась делать для Изы даже самые мелкие, простые услуги: опорожнить пепельницу или прибрать комнату, когда Изе нужно было срочно куда-то уйти; однажды вместе с окурками и кофейной гущей она выбросила в мусор десертную ложечку, на следующий день ее принес привратник, и Тереза с такими комментариями положила ложечку перед ней, что старая с того дня побоялась бы выкинуть даже засохший букет. Она ужасно боялась Терезы.
Из окна ее комнаты видна была улица Йожефа.
Все чаще она проводила часы, придвинув к окну кресло, бывшее кресло Винце, и глядя вниз, на прохожих, на тупорылые автобусы, на огни светофора, на афиши, висящие поперек улицы на проволоке. Все это она рассматривала без особого интереса, думая в это время совсем о другом: например, о Гице, мастерице по епитрахилям, о том, как нынче упал спрос на ее работу, а ведь профессия у нее редкая, непросто собрать складки в плечевой части так, чтоб нигде ни морщинки не было лишней. Улица внизу, смотри не смотри, ничего не могла ей сказать. Иногда Тереза, жалея старую, говорила: погода нынче чудесная, чего у окна сидеть, погуляли бы; старая послушно одевалась и шла до угла улицы Радаи, где была маленькая площадь, усаживалась на скамейку и смотрела на детишек, играющих в песке; но то, что она ходит по улицам, сидит, смотрит по сторонам, казалось ей каким-то нереальным, ненастоящим; чем бы она ни занимала свой день, все было лишено смысла. Великодушие Терезы, заботившейся о ее здоровье, пропадало впустую: польза от свежего воздуха, который старая вдыхала, гуляя, не шла даже в сравнение с тем страхом, какой она испытывала перед перекрестками, где не было регулировщика, перед разноцветными мигающими глазами светофоров, перед трамваями, машинами, с грохотом проносящимися в двух шагах, пока она брела от дома до угла улицы Радаи.