- Не остановить ли нам с тобою, о достойный старец, исходящий мудростью странник, мудростью древней, как мир, и загадочный, как только может быть загадочна человеческая душа, поток моего слабого красноречия, и разделить скромную трапезу, которую мои прислужники уже завершают приготовлять?
И мы оставили пищу для ума до иных времен и перешли к насыщению бренных телесных оболочек наших изысканным искусством приготовления напитков и яств, на которое только оказался способным мой умелый рабского состояния повар.
6
Повинуясь моему приказательному жесту, слуги из вольных и рабы, обыкновенно сопровождающие меня в странствии, загодя заготовленными гибкими тамарисковыми ветками и пальмовыми листьями, имевшими вид как бы опахал, коими синдийского раджу принято овевать посредством употребления многих юных невольников, очистили место, пригодное для трапезы, подобающее расположением, удобное выровненной поверхностью и хорошо освещенное, однако же находящееся в удалении от прямых лучей знойного солнца пустыни. Справа от меня, восседающего во главе дастархана по праву гостеприимного хозяина, находились воды хауза, от которых по временам ветерок доносил волны свежести и прохлады, слева наше скромное пристанище укрывали стволы финиковых пальм, посаженных радивыми насельниками этого благословенного оазиса.
Все пространство, предназначенное для нас, было покрыто вначале кошмою верблюжьей шерсти, как для выравнивания неровностей почвы, так и для отпугивания скорпионов, каракуртов и прочей досаждающей человеку и его животным нечисти, происходящей из пустыни и злобности весьма великой безотносительно к действительным размерам упомянутых гадов, особливо же зловредными среди прочих являлись черные каракурты, способные одним укусом ввергнуть человека в пучину смерти, впрочем, для верблюдов сия тварь еще более опасна, ибо от единого укуса, причиняемого обыкновенно в мягкие и чувствительные верблюжьи губы при поедании скудного его пропитания, погибель наступает неминучая и мучительная, тогда как человек иной раз способен пережить яд и отраву, хотя здоровье его телесное и душевное самым пагубным образом разрушенным останется.
Поверх же кошмы, которая для ядовитых гадов непреодолимой преградою является то ли из-за запаха, то ли из-за приписываемых верблюду пустынными жителями магических качеств оберега и талисмана, к какому предмету я, впрочем, весьма мало доверия испытываю, настелили для нас ковровый настил, причем брали для этого ковры исключительно хорасанские, а отнюдь не туркменские, подобающие лишь на женской половине применяться, а не для беседы мудрых и уважаемых людей. На ковры положили некоторое число простеганных шелком бухарских подушек со шнурами, сообразно числу и званию пиршествующих, набитых не склонной слеживаться и сбиваться в безобразные комки хлопчатой ватой, а конским и верблюжьим волосом, отчего они не теряют форму долгое время и несут удобство и отдохновение всякому человеку, их употребляющему. Середину нашего дастархана устлали тяжелой камчатной скатертью, обозначив оною место для пищи, поставили у каждого ложа означенное число чаш, наполненных чистой лимонной водою с розовыми лепестками, для омовения перстов, а на самой скатерти расположили изрядное количество фруктов: египетские лимоны в мужской кулак соседствовали там с источающими сладкую слезу каирскими финиками, а султанийские апельсины ярче предзакатного солнца перемежались турецкою айвою, которая, будучи разрезанной и согретой с малой толикой тростникового сахара, издает волшебное благоухание, отчего Мирвани называет ее не иначе, как плодом, чьи семена покинули райские кущи на небесах по прихоти неистовых порывов ветра и опустились на грешную землю, явив собственным своим существованием воплощение непревзойденной изысканности и красоты. Гранаты рубиновые и гранаты розовые, чьи разверстые чрева переполняли крупные один к одному зерна, сирийские яблоки красные и сирийские яблоки желтые, персики из Омана, огурцы из Египта с медом и душистый шиповник, и душистые травы из разных мест - все было готово к началу нашей трапезы, роскошной в пустыне и жалкой по сравнению с той, которой были достойны мои собеседники, и которой я мог бы умилостивить их, если бы пребывал в своем имении, а не в тяготах странствия за неведомо где скрывающейся целью моего путешествия.
Широким гостеприимным жестом указал я моим гостям их место и опустился на ковер не ранее, чем они заняли предназначенные им ковры и подушки. Я предложил им отведать того и этого, заметив, что не стоит насыщаться недостойными именоваться пищей фруктами и зеленью перед едой, а лишь скрасить тем самым ожидание главных блюд предстоящей нам трапезы. Странник же и спутники его поблагодарили меня за приглашение, учтиво склонив головы свои и прижав руки к сердцу, чем я был весьма и почти что до слез растроган, ибо столь редко в наше жестокосердное и торопливое время изъявление обыкновенных чувств приятия и взаимовежливости. Между тем, в походном нашем очаге продолжались приготовления разных кушаний, о которых я упомяну в свое время, а вскорости они стали прибывать к дастархану в установленной для каждого очередности и в соответствующем сопровождении.
Прежде всего мой кудесник-повар подал к столу особые хлебцы, именуемые чапати, искусство выпечки которых он почерпнул в странствиях по Хинду и Синду, и которые состоят как бы из двух частей, скрепленных краями, а в середине имеют полость, или пузырь, специально предназначенный для наполнения некоторыми приправами, вроде рубленого мяса с острыми пряностями и луком, айвы, вареной в меду, или же разных овощей, приличествующих времени года и доступных в этом месте. Наш же повар изготовил чапати не сказать чтобы большие, а в самый раз, удобные для поедания и достаточные для наполнения их внутренности изысканными начинками. Нам он подал чапати, уже набитые внутри мелко нарезанным мясом ягненка, зажаренного на шампуре, причем мясо срезалось с него по мере готовности, смешивалось с кусочками выращиваемого туркменами сладкого лука, хиндийского перца, карри из сорока восточных трав и другими пряностями, различаемыми мною по вкусу, а отнюдь не по названиям, и вот я, и мои сотрапезники отдали должное этому яству.
Дабы изготовить такое чапати, прежде того посети невольничий рынок и выбери надлежащего мастера неполных сорока лет, и не стой за ценою, если ты еще не обзавелся собственным поваром, а потом скажи ему, чтобы он сделал из теста шарики pазмеpом с крупный гpецкий оpех и pаскатал их на пpисыпанной мукой доске в кpуглые лепешки толщиной с пальмовый лист или немного толще. После того пускай изрядно раскалит тяжелую сковоpоду, особенно же хороша для того сковорода черная чугунная, а не бронзовый казан с толстыми стенами и толстым же дном, и жаpит на сухой сковороде, начиная с тех, котоpые были pаскатаны пеpвыми. Положив чапати на сковороду, пусть перевернет вскоре и готовит другую сторону примерно столько же, прижимая края сложенной чайной салфеткой или кусочком яйца, а не перстами, чтобы не измарать чистое кушанье руками, к непотребному прикасавшимися. От неистового жара раскаленного чугуна внутри сделаются пузыри и чапати станет нежной и воздушной. Как только она сготовится, пускай складывает их в чистое полотенце и сразу подает. В Хинде чапати готовят в тава - земляной печи, облицованной стойким к жару камнем или вымазанной толстым слоем хорошо обоженной глины, которая напоминает привычный во всей пустынной Азии тандур, а как только чапати будут готовы, их извлекают и потом мгновение или два держат над открытым огнем, что заставляет их вздуваться как воздушные шары. Мой же повар может проделать то же самое над огнем нашего походного очага или над пламенем плиты. Для смазывания же чапати не бери иного масла, кроме масла, отжатого из семян хорошо вызревшего хлопчатника, происходящего непременно из долины Ферганской, ибо все иное не сравнится с ним, как не сравнится никакая дорожная пыль с сиянием серебряной пыли лунного луча.