С горечью и ужасом смотрел я на обличье женщин, открытых и беззащитных в сумраке наступающего утра. Пылью и грязью были покрыты некогда веселые и довольные лица дочерей племени, тень болезни и смертного утомления пала на их чело. Родовые драгоценности, некогда украшавшие наших женщин и зримо являвших благосостояние семей, теперь, грубо сорванные и обесчещенные, пополняли закрома наших бывших родичей и соплеменников. Лишенные же украшений, женщины ничем не отличались от рабынь ни по внешнему виду, ни по статусу, и каждый и любой могли надругаться над ними и завладеть ими.
Пока предавался я горестным своим размышлениям, одна из женщин, Рехавия, принадлежащая к семье одного из наших, бросившихся в погоню за призрачным достатком в надежде отобрать его у владельца, обремененная тремя или четырьмя детьми, один из которых еще не вышел из младенчества, тяжко заворочалась на жестком ложе своего беспокойного сна, застонала, мучительно выбираясь из терзающего ее ночного кошмара, и, наконец, раскрыла глаза свои, наполненные тьмою пережитого. Увидела меня Рехавия, жена родственника и соплеменника моего, брошенная им вместе с детьми в пучину испытаний, вздрогнув, приподнялась и обратила она лицо свое ко мне и вопрошала:
- Элиа, господин мой, что будет с нами?
И не было ответа женщине у меня. И пришли ко мне на ум стихи блистательного Абдуль Касима Мансура, известного в подлунном мире по имени Фирдоуси, автора великой "Шах-Намэ", жизнь положившего на написание этой божественной книги и за писанием бессмертных строк не заметившего, как на смену веснам приходят зимы и стаи птиц из Ферганских степей улетают зимовать в дельту Нила, а дочь его, миновав пору невинного отрочества, постепенно входит в пору зрелости, а затем стареет, и вот пришли мне в голову его пророческие слова:
И мир ополчился, и ты произнес:
"Море смятенья!" Дорог на земле
нет больше, и воздух щетинится
копьями, звезды боятся светить,
и время, и место злорадно смеются...
8
Мало-помалу утро вступило в свои права, и люди мои из сновидений, наполненных ужасом, стали входить в жизнь, отягощенную злом и страданием. Проснулись женщины, разбуженные хныканьем голодных и неприбранных детей, заворочались в предвкушении утренней пищи старики, беременная проснулась и застонала, кроме боли не способная ощущать чего бы то ни было еще.
Женщины потянулись к очагу, проходя мимо меня, находящегося как бы в столбняке и в ступоре, и каждая из них приветствовала меня, как своего господина, да только не возрадовалась душа моя, ибо не было в ней в тот рассветный час стремления к почету и признанию, а лишь скорбела, видя измученные лица и изможденные тела. И я стоял там, и некому было нарушить уединение мое.
Женщины же тем временем развели малый огонь в очаге и принялись стряпать немудреную пищу, а старики уже толкались подле них, пытаясь первыми ухватить кусок съестного и насытить единственную дарованную им страсть. Старухи, согрев воды, приступили к кормлению и обихаживанию беременной, матери, еще не утратившие молоко, давали младенцам грудь, собаки обнюхивали камни выискивая какой-нибудь живности, способной послужить пищей для их вечно голодной утробы. Девочки постарше стали кормить младших. Все старались занять себя неким делом, дабы возвратить себе тем самым хотя бы иллюзию привычного быта и так избежать от окружающего нас безумия. Я же никак не мог пересилить себя и стать водителем своего малого народа, дабы вести его, и давать ему жизнь, волю и средства.
Одна из женщин, которую, помнится, звали Лебана, подошла ко мне и, обратившись со всей полагающейся учтивостью, пригласила меня поесть, однако же я лишь отрицательно покачал головой на ее заботу обо мне. И другая женщина, по имени Рахель, преисполнившись заботой обо мне, поднесла мне малое из пищи, и просила поесть, чтобы моими силами полнилась сила моих людей, но не смог я принять ничего из пищи ее, хотя и благодарил касанием руки своей плеча ее. И еще женщина старая, которая жила лишь потому, что смерть в хождении своем по миру позабыла о ней, об имени ее и о месте, где живет она, и имя которой я должен опустить, дабы не навести случайно смерть на ее след, подошла ко мне старуха из людей моих и взяла за руку мою, и сказала слова:
- О, Элиа, владыка мой, господин людей Джариддин, посмотри на племя свое, не отвращай лицо свое от бедственного вида людей своих! Выслушай рабу свою, и не гневайся на слова мои, как бы нелицеприятны не показались они тебе. Ибо будет ведомо тебе - ты, господин, более не принадлежишь себе, как не принадлежит себе ни небо, ни ясная луна, ни полуденное солнце, ни ветер, овевающий пальмы оазиса, ни плод финика, на пальме произрастающий, ни вода, хауз наполнившая, но все, мной бегло поименованное, все оно не само в себе и не само для себя, а нечто для чего-то, господин мой. И скажу тебе слова недостойной, слова, твоему благородному уху предназначенные, господин, ты не сам себе, ты Джариддину и людям его, и люди Джариддин - тебе, господин.
И сказал я себе, очнувшись от мыслей своих - неведомы пути, которыми мудрость движется, неведомы корни, которыми мудрость питается, нет для истины изречения уст ненадлежащих высокого и низкого происхождения, но одно лишь истинное в мудрости сокрыто и неведомо, где оно откроется для тебя. И благодарил я старуху, и кланялся ей земно, и целовал землю перед ней и целовал плечо ее, и назвал ее мудрой в старости и старой в мудрости. И сказал себе: Элиа, ты не для себя. И встал, и пошел к народу моему к месту его собрания у очага и у шатра.
Малая малость моего народа, и весь предназначенный мне народ, находились в том месте, в горести, в нищете, в болезнях и в безысходности проводя ему отпущенные часы. И я вошел в место народа моего и сказал:
- Волею одного самосущего и величайшего, да будет имя его благословенно вечно-вековечно, и промыслом судьбы, коего не ведают обычные люди, а только пророки и просветленные знают о нем, Джариддин не есть один народ и не есть одно племя, а только лишь толпа гонимых и лишенных звания и благосостояния, поднявших оружие друг на друга и потерявших терпение и приятие друг к другу. Будущность неведома мне, и не знаю я, что ждет нас завтра или через малое время, но велением судьбы и указанием мудрейшего Бен Ари, да будет упоминание имени его отпущением для сорока его грехов, руководствуясь, объявляю себя старшим среди народа в Джариддин и ответ мой за весь народ мой.
И все люди, кроме безумных старцев, женщины в тягостях и младенцев, склонились передо мною, и первой поклон возложила на свою старостью согбенную спину одна мудрая женщина в преклонных годах. И потом я еще сказал:
- Путь наш, о Джариддин, не окончен, а только лишь начат, и труды наши не завершены, а еще к ним и не приступали. Старейшина наш, Бен Ари, погребенный вон под теми камнями, слабым подобием мазара построенными, наказал мне совершить еще важное дело на этом месте, вернее сказать, неподалеку от него, а потом караваном двигаться далее, дабы вообще негостеприимные земли эти покинуть и искать счастья в дальних пределах. И вот, не откладывая далее, говорю я, что я сам, и три женщины, способные передвигаться и не отягощенные по-женски, и две женщины, седина которых серебрится ярче луны, но мудрость которых затмевает полуденное солнце, и две девочки постарше, вот, нам назначено содеять завещанное Бен Ари, и мы приступим к этому многотрудному делу вскоре и не откладывая. А остальным говорю: старцы, силами своими слабые и умом младенцам подобные, останутся здесь, и если всевышним просветлит их сознание, хотя бы по временам, пусть эти старцы дадут защиту посильную и помощь остающимся. Женщина, сроки тягости которой на исходе, пусть останется здесь же, в шатре, в ожидании родин и в ожидании нашего возвращения, и, если всемогущий сочтет это нужным и своевременным, пусть случится то, что должно быть. Надзором и помощью оставляю ей приказанием своим женщину старого возраста, многоопытную и умелую, и да будет ее помощь соответственна той, которая потребуется в нужное время. А малых детей, и мальчиков, и девочек, поручаю под присмотр девочкам постарше, которым уже семь лет и восемь. И пусть старшие отвечают за младших, как должно, и дадут им пропитание, и укрытие, и уход, и защиту. А мы, Джариддин, должны сделать то, что должны.