Зато пять стволов внушали уважение!
Так что не стал я дерзить, показывать характер и все такое. Да и поздно было дергаться: куда ты денешься с чужого звездолета в космосе?
— Тойво, — сказал я, — даже не знаю: расквасить твою отвратительную харю или благодарить за спасение ценного летного кадра в моем лице?
— Это Кормчему решать насчет благодарности, — ответил финн. — Да и ценность свою ты еще должен доказать. А вообще рад тебя видеть! Я же говорил, что мы еще встретимся, Андрей!
Тосанен расплылся в улыбке, хрен его знает — то ли издевательской, то ли в самом деле радостной.
— В любом случае без тебя я бы пропал…
— Зато без меня ты бы здесь и не оказался!
— Тоже верно.
— Гляди веселей. «Синдикат» — это тебе не унылый «DiR».[1] Здесь возможности, деньги, только успевай поворачиваться!
При этих словах один из пиратов покачал стволом пистолета и посоветовал завязывать с трепотней. Как будто это я трепался, а не Тойво!
— Шагай давай! Место твое в карцере, а там поглядим, что с тобой делать!
— Хоть скафандр снимите, сволочи! — взмолился я. — Это же боевой «Гранит», я его сам не осилю!
— Шагай, говорю! Щас мы тебя изолируем от приличных людей, а потом разберемся. — И пират задал мне направление, ткнув пистолетом в поясницу.
Был сильный соблазн дать ему в будку, отобрать оружие и устроить ха-а-ароший такой тарарам. Тем более что его пукалка меня даже не поцарапала бы — «Гранит» сооружение серьезное. Но я соблазн поборол.
Кроме пистолета на меня глядели зрачки двух ижевских всережимных винтовок «Вепрь». Вот это аргумент стопроцентно весомый — прошьет насквозь и не заметит. Да и народу на палубе было многовато. Всех не передавишь. Словом, я послушно зашагал прочь из неожиданно ухоженного ангара, забитого разномастными флуггерами.
— Слушай, — спросил я конвоира, когда меня завели в лифт, — а где вы всережимные винтовки достали? Это же армейский стандарт, в магазине такое не купишь!
— Много разговариваешь, — буркнул тот. — Переставляй конечности, чоп-чоп!
— Да ладно, брат! Я же теперь свой! — начал балагурить ваш покорный слуга, потому что нервничал очень. — Трудно сказать?
Конвоир взъярился:
— Я тебе сейчас ногу прострелю! Из этого самого армейского стандарта! Сказано: заткнись и шагай!
Я заткнулся и пошагал, что оставалось делать…
В карцере мое многострадальное, перегрузками топтаное тело освободили от скафандра, обыскали, отобрали нож и дали несколько ободрительных звиздюлей — для понимания, не иначе.
— Бывай, ценный кадр! Покадрись тут пока! — сказал напоследок конвоир, после чего очистил помещение вместе с подручными и моим скафандром.
Я вытер кровь с лица — спасибо хоть платок оставили — и с наслаждением вытянулся на узкой, жесткой банке, которая составляла весь нехитрый интерьер карцера.
Скоро начались фокусы с тяготением — это пиратский рейдер выходил на разгонный трек. А потом накатила тошнотворная волна Х-матрицы.
«Последний Ковчег» — знаменитую пиратскую базу — в первый раз рассмотреть не удалось. Много рассмотришь, пока тебя ведут из одного карцера в другой?
Я успел лишь подивиться тому, что порядка там было заметно больше, чем на «Тьерра Фуэге». Ни ржавчины, ни облупленной краски, ни праздношатающегося персонала. Все это сильно расходилось с моими представлениями о пиратах — этакой банде тотальных разгильдяев. Дисциплина, по всему видать, держалась на уровне. Не военфлот, конечно, но и не веселые гопники, чей досуг на девяносто девять процентов состоит из пьянства и поножовщины, как обещают книжные и синематографические штампы.
Потянулись часы одиночества, тягучие словно клонский рахат-лукум, пряные нервным ожиданием и откровенным страхом будущего. Ничего хорошего в этой компании меня не ждало — так говорили и моя интуиция, и житейская логика.
Часы складывались в дни, а всех развлечений было кот наплакал. Миска пищевого концентрата и кружка воды, изгаженной сотым циклом регенерации, в сутки. Плюс дырка в полу, которая именовалась, насколько я помню, парашей. В нее я справлял нужду, ее же и нюхал всю дорогу, так как среди нагих стальных стен с другими впечатлениями было туго.
Бег дней отсчитывался световой панелью, которая по ночам сменяла резкий голубой свет на тусклый желтый. Было невыразимо боязно, как всегда бывает человеку, оставленному наедине с ожиданием и неизвестностью.