Адъютанты, хотя у нас и были смены дежурств, сидели вместе. Пани Пилсудская прислала нам черный кофе и вино. Постоянно присутствовал один из врачей, а генерал Роупперт заходил днем и ночью.
Пани держала дочерей в своей комнате; Маршал очень часто звал то одну, то другую, то сразу обеих. Бедные девочки! Бледные, подурневшие, почти онемевшие, с болью и, наверное, с тяжелым сердцем смотрели они на отца.
День родился и наконец появился в полном свете, а в Угловой бледная тень Маршала все металась бессильно в постели.
11мая
Уже раньше к пани обращался генерал Венява-Длугошовский, хотел чем-либо быть полезным, что-то сделать для Коменданта. Знал, что Маршал не выносил чужих лиц. «Посижу, — говорил он, — порассказываю анекдоты, — может быть, он хотя бы на мннутку и забудет о болезни». Встретив меня пару дней назад, также повторил это. Сегодня я позвонил ему и попросил: «Пан генерал, приходите». Когда он пришел, я пригласил его в комнату княгини Лович, а сам пошел в Угловую комнату. Маршал лежал на тележке. Был гораздо спокойнее, чем ночью и утром. Только днем он выглядел еще более осунувшимся, и это угнетало.
— Пан Маршал, пришел Венява, может ли он войти?
Маршал смотрел на меня невидящим взглядом и ничего не отвечал.
Я снова спросил.
В глазах Маршала вспыхнула какая-то искорка, а на губах появилась бледная, слабая улыбка.
— Венява… — прошептал он.
Мне показалось этого достаточно, чтобы привести Веняву.
Вид изменившегося лица Маршала, по-видимому, произвел на генерала Веняву потрясающее впечатление, поскольку вместо того, чтобы рассказывать веселые истории, он молча застыл на месте, поглядывая с ужасом на тень своего Коменданта. Я, ежедневно наблюдая прогрессирующую болезнь, менее ощущал изменения, но человек, который не видел Маршала почти два месяца, должен был быть потрясен. Никогда не забуду выражения отчаяния в глазах бедного генерала.
Какую-то минуту Маршал смотрел на него, как на чужого. Я думал, что, может быть, он его уже не узнает. Но нет… Скоро его лицо прояснилось:
— Венява…
Генерал уже опомнился. Щелкнули каблуки. Оживилось лицо.
— Слушаю, Комендант.
Тем временем неожиданно Маршал задумался. Я знал, что в последнее время путалось в его мыслях, поэтому без труда догадался, что он имеет в виду.
— Пан Маршал все еще думает о Лавале и французах.
— Да, именно.
Венява, казалось, уже полностью восстановил равновесие.
— Комендант, не надо ни о чем беспокоиться. Юзеф {Бек} там уже занимается ими. Видимо, он уже обо всем Вам докладывал.
Маршал с трудом шевельнулся.
— Да, докладывал. Ведь это его обязанность.
Генерал Венява начал что-то рассказывать. Маршал лежал неподвижно и только время от времени улыбался. В какой-то момент его голова съехала в сторону. Я поднял подушку, поправил на ней голову. Маршал посмотрел на меня и сказал:
— Дорогое дитя…
Это были последние слова, с которыми обратился ко мне Маршал Пилсудский.
Последней волей Маршала Пилсудского было перенесение в Польшу праха его матери, покоившейся в местности Сугинты в Литве. Мне выпала честь исполнить это желание. Министр Бек дал распоряжение послу в Риге Зигмунту Бечковичу[232], чтобы он поговорил по этому вопросу с литовским послом. Как известно, в то время между Варшавой и Ковно не было непосредственных дипломатических отношений, и необходимо было воспользоваться таким кружным путем[233]. После нескольких дней размышлений пришел ответ: «Литовское правительство не возражает против того, чтобы капитан Мечислав Лепецкий в сопровождении Чеслава Каденацы {сын старшей сестры маршала Пилсудского — Зофьи} прибыл в Литву для проведения эксгумации останков Марии Пилсудской (ур. Биллевич)». Поскольку возникли сомнения, смогу ли я пребывать на территории Литвы в офицерском мундире, снова был послан запрос в Ригу. Ответ был положительным, но сразу же на следующий день литовское правительство отменило разрешение, беспокоясь, что возможна «порча этого мундира людьми, недоброжелательно относящимися к Польше». В итоге я поехал в гражданском.
В Ковно мы приехали на автомобиле через Ораны и Алитус (Олиту), прибыв на место в конце мая 1935 года. В это время в Ковно находился пан Тадеуш Кательбах[234], корреспондент «Газеты Польской», исполнявший роль польского дипломатического агента. Вместе с ним мы нанесли визиты: министру внутренних дел Ионасу Рустейко, а также его заместителю. Оба сановника бегло говорили по-польски, и в нашей беседе не было потребности в каком-либо другом языке или же в переводчике. Нас приняли с пониманием, но холодно, так, что это не делает чести литовскому гостеприимству. Пан Каденацы, как член семьи Пилсудских, нанес протокольный визит во дворец президента республики, оставил запись в Книге гостей. После выполнения всех формальностей на третий день пребывания в Ковно мы направились в Сугинты. Нас сопровождали пан Кательбах и Казимеж Нарутович — брат президента Габриеля Нарутовича, землевладелец в Жмуди. После обеда мы покинули Ковно и накануне прибытия в Сугинты провели ночь в гостевой комнате семейства Бжозовских. Старопольская атмосфера этого благородного двора, где лучшие рыцарские традиции переплетались с традициями польской мартирологии последних полутора веков, зримо показывали, какой все еще оставалась Литва.
232
233
Город Каунас (Ковно) явлился столицей буржуазной Литвы после захвата Пилсудским Вильнюса (автономная республика Центральная Литва). Этот конфликт Польши и Литвы привел к тому, что дипломатические отношения между ними не были установлены.