Поэтому многое связывало императорского полковника с его таинственными собеседниками. И хотя 11 октября 1906 года начальник Генерального штаба порекомендовал Канику не вступать в дальнейшие переговоры, первый лед был сломан, облегчая в будущем заключение соглашения.
Дело дошло до него в середине 1908 года. «Александр Малиновский[41],— утверждал потом Валеры Славек[42], — который сидел во Львове, проинформировал меня летом 1908 года, что он установил контакт с майором Генерального штаба Густавом Ишковским, начальником политико-разведывательного отдела Львовского корпуса, что Юзеф Пилсудский и Витольд Иодко-Наркевич знают об этом и что Пилсудский распорядился посвятить и меня в эти дела».
Эти контакты Пилсудский поддерживал вплоть до начала войны. Ибо они составляли одно из необходимых условий успеха концепции, которой он подчинял все свои действия.
Дело это сохраняли в строжайшей тайне. Его раскрытие грозило скандалом с нетрудно предсказуемыми последствиями. Ведь основной заповедью революционера, а таким все считали тогда Пилсудского, было не вступать ни в какие контакты с полицией, жандармерией, военной разведкой. Даже подозрение в отступлении от этого принципа было равносильно политической смерти. Достаточно напомнить разыгравшуюся как раз в это время трагедию Станислава Бжозовского[43], писателя и философа, близкого к социалистическому движению, автора нашумевшей «Легенды Молодой Польши», которого подозревали в сотрудничестве с царской охранкой. Окруженный подозрениями, он добился созыва составленного из доверенных лиц ППСД[44] и ППС-фракции суда, который, правда, не доказал его вины, но и не вынес никакого приговора. В результате значительная часть прежних товарищей и друзей отошла от него, считая такие контакты позорящими его. Эту точку зрения разделял и Пилсудский. Когда Михал Сокольницкий во время одного из своих пребываний в Закопане[45] уговаривал его вместе пойти на лекцию Бжозовского, то встретил решительный отказ. «Ответил коротко, — записал это событие в своем дневнике Сокольницкий, — что у него нет ни малейшего желания; когда же я начал настаивать, он повторил отказ уже более категорически. Когда же я спросил его о причине, ответил: «Можете идти, если хотите — этот человек уже один раз запятнал себя, и у меня никогда не будет интереса видеть его».
Пилсудский прекрасно знал, что, если общественность узнает о его контактах с австрийской разведкой, никто не захочет слушать его ссылок на высшие политические интересы. Ибо в таких делах современники глухи к обоснованиям, убедительно звучащим для потомков и историков.
Силу такого обвинения хорошо понимали враги. И хотя они не знали подлинной картины контактов Пилсудского с австрийской разведкой, они предполагали, что акция, которую он планировал, без подобных договоренностей была бы заведомо обречена на провал. Поэтому где только могли они пытались представить деятельность Пилсудского в Галиции как результат действий иностранной агентуры. Уже в мае — июне 1913 года в варшавском «Пшеглёнде народовом» один из лидеров эндеков Зигмунт Балицкий[46] опубликовал цикл статей, в которых военную инициативу Пилсудского связывал с деятельностью полковника Ределя, офицера австрийской разведки, разоблаченного как русского шпиона.
И хотя в статьях Балицкого содержался ряд абсурдных, казалось бы, для каждого утверждений, в частности, что движение стрелков инспирировано царской охранкой, Пилсудский счел необходимым выступить с ядовитой ответной статьей на страницах краковского «Напшуда». «Ключом ко всем загадкам национально-освободительного движения и стрелковых организаций является не что иное, как известное шпионское дело пресловутого Ределя. Ибо в Польше, где существует такое прекрасное воплощение «стержня национальной жизни», каким являются господа Балицкий и Дмовский, не может быть и речи о повстанческом и национально-освободительном движении, и, естественно, для объяснения такого чудовищного явления в жизни угнетенного польского народа необходимо обратиться прежде всего к чужим народам, а еще лучше — к грязным и омерзительным источникам. Ибо только из такого источника может вытекать такое мерзкое течение, как стремление к завоеванию независимости Польши…»
Обвинение в агентурности действий было прочно записано в «черную» легенду будущего Маршала. Переговоры, которые он вел с иностранной разведкой в целях реализации высших национальных целей, его противники охотно отождествляли с обычной шпионской деятельностью.
Первым сигналом, свидетельствующим о том, что планы Пилсудского начали приобретать конкретные черты, было создание в конце нюня 1908 года во Львове Союза активной борьбы, ставящего своей целью вооруженное завоевание независимости польской демократической республики[47]. Авторы, не питающие к Пилсудскому симпатии, имели в таких случаях обыкновение подчеркивать, что концепция этого шага исходила не от будущего Коменданта стрелков, а от Казимежа Соснковского[48]. Действительно, Союз активной борьбы был основан по инициативе и в квартире Соснковского. С той лишь разницей, что этот шаг родился в результате дискуссии с подлинным автором концепции «готовиться к вооруженной борьбе». Впрочем, Соснковский никогда этого не скрывал. Выдвинув идею, Пилсудский не имел времени заниматься ее реализацией, поскольку в это время он был полностью поглощен подготовкой к безданской операции.
Лишь после ее проведения и возвращения в Галицию в октябре 1908 года он смог заняться инициативой, с которой связывал столько новых надежд. Однако он не сразу приступил к работе с энергией, характеризующей его еще недавние действия в годы революции. Впрочем, этому трудно удивляться. В конфронтации с царизмом, несмотря на то что успех казался таким близким, он потерпел поражение. Должен был свыкнуться с мыслью, что надо опять начинать все сначала.
Улучшению самочувствия не способствовало также и его состояние здоровья. Он страдал неврозом сердца и общим ослаблением организма. Врачи предупреждали, что при таком сильном истощении его может погубить даже обыкновенный грипп. «Ужасно разболелся, — писал он в письме к Александре в начале 1909 года, — все предыдущие недели истощили физически мое сердце до такой степени, что когда у меня начался жар, то прицепилась инфлюэнца (тогдашнее название гриппа. — Авт.) и преподнесла мне такой фокус, что теперь не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, никакой работы, никаких волнений. На некоторое время я стал совершенным телесным и духовным инвалидом, все мои прекрасные проекты рухнули, даже когда пишу это письмо, так волнуюсь, что чувствую нервную дрожь в сердце… Теперь придется уехать на какое-то время отдохнуть. Врачи говорят, на 2–3 месяца. Ну что поделаешь».
Он всегда был немного ипохондриком, что видно даже по этому фрагменту письма. Особенно плохо переносил ухудшение состояния здоровья. Тем более, что это были не единственные его переживания. Его беспокоила также ненормальная семейная ситуация. Все больше развеивались надежды соединиться с Александрой. Мария не хотела и слушать о разводе, рассчитывая наверняка, что время будет работать в ее пользу, охлаждая пыл второй молодости мужа.
Ко всем этим переживаниям добавились финансовые хлопоты. Из-за скромных денежных поступлений приходилось считать каждый грош. «Это была пролетарская нищета, — описывал свои впечатления от посещения Пилсудских в Закопане Стефан Жеромский. — Я застал его сидящим за столом и раскладывающим пасьянс. Он сидел в кальсонах, поскольку единственную пару брюк, которую имел, отдал портному заштопать дыры».
41
42
43
44
45
46
47
Основываясь на традиции восстаний, сторонники
48