Единственный недостаток — отсутствие общества. Только в августе 1918 года власти разрешили поселить вместе с ним Соснковского.
Однако существовало одно обстоятельство, которое превращало магдебургскую изоляцию в муку. Это была забота о судьбе самых близких. Когда его арестовали, он уже знал, что Александра ждет ребенка. Он понимал, что роды в ее возрасте — ей исполнилось тридцать пять лет — грозят серьезными осложнениями. Он боялся за нее. 20 февраля, не зная еще о рождении дочери, писал, что с нетерпением ждет «открытки с сообщением о конце и результате твоей слабости. Если будет сын, то, как договорились, назовем его Юзеф Мечислав (Мечислав — его псевдоним периода стрелков. — Авт.), если же дочь, то решай сама, я бы голосовал за имя Ванда».
Александра была, видимо, не в восторге от второго предложения. Она не могла питать симпатии к Марии и не хотела называть дочь именем ребенка своей соперницы, но уступила его просьбе. Ее, пожалуй, больше всего отличало от Марин то, что она до самой смерти мужа полностью подчинялась его авторитету. Не протестовала, когда судьба подвергала ее испытаниям.
Но и теперь жизнь не баловала ее. Спустя одиннадцать дней после родов Александра вынуждена была вернуться к своей работе в контору сушильни овощей. «О том, чтобы я могла перестать работать, — писала она потом в своих воспоминаниях, — трудно было даже мечтать; питание было скудным: суп, каша и ужасно плохой хлеб, который трудно было даже проглотить. Ела в столовых, поскольку отсутствие дров исключало готовку дома. Масла или каких-нибудь других жиров не было и в помине. Муки в магазинах тоже».
Неизвестно, писала ли она о всех этих хлопотах в Магдебург, но если даже и нет, то Пилсудский и так не питал иллюзий, в каких трудных условиях она находится. Это не облегчало ему пребывания в заключении
Тем временем он радовался благополучному рождению дочери. «Самое забавное, однако, — писал он 18 марта 1918 года, — что в ночь с 7 на 8 (февраля. — Авт.) я видел тебя во сне, ты говорила мне, что должна прилечь, а в соседней комнате слышен был тихий плач ребенка… Мне очень жаль, что я теперь не с тобой, должно быть очень забавно наблюдать за тем, как «проклевывается» человек, никогда до сих пор не имел дело с этим…» Дата сна совпадала с днем рождения Ванды. Он отмечал это не без причины: всегда был уверен в своих телепатических способностях.
В тюремном одиночестве он с нетерпением ожидал вестей от самых близких. «Безмерно благодарен тебе, — писал он в одной из открыток, — за все, даже малейшие детали о тебе и дочурке. Я всегда думал, что воспитание ребенка по последнему слову науки и прогресса будет вызывать у меня смех, и хотя, к сожалению, видеть это непосредственно не могу, мне доставляет необыкновенное удовольствие знать об этом из твоего письма. Например, в последней открытке от 27 февраля я нашел деталь, над которой мучительно раздумывал два вечера. Господь бог наградил меня изрядной долей живого воображения, но я никак не мог представить себе, как эта бедная барышня занимается по утрам гимнастикой по «системе Мюллера» и у нее при этом, как ты пишешь, «веселое выражение личика». Неужели «оно» уже смеется? Как ты знаешь, у меня довольно консервативно-реакционная голова, поэтому меня охватывает боязнь, как бы во время этих экспериментов ты не вывихнула ребенку ручку или ножку…»
Как видно из этого, он живо реагировал даже на мелочи. А уж тем более, когда дело касалось основных дилемм его запутанной семейной ситуации.
Огромной должна была быть эта обеспокоенность, раз он решился на шаг, несомненно, противоречащий его гордой натуре. В июле 1918 года он написал письмо одному из регентов, князю Здзиславу Любомирскому[64] в котором просил «благосклонно заняться моим делом». Если нельзя было освободить его, то он просил хотя бы разрешить ему выехать на несколько недель на родину, «чтобы как можно больше времени посвятить урегулированию запутанных семейных отношений и накопившихся обязательств также личного характера». Ручался честным словом, что вернется в тюрьму в назначенный властями срок. Естественно, борясь за хотя бы временную свободу, Пилсудский представлял решение о своем аресте как явно необоснованное.
Это умело использовали позднее его враги. Первой опубликовала письмо князю Любомирскому И. Панненкова, снабдив его ядовитым комментарием: «Это был шаг, может, и… ловкий, но наверняка не… героический».
Однако просьба, адресованная Любомирскому, ничего не дала. Немцы не хотели дать согласие даже на краткое посещение Магдебурга кем-то из членов семьи или друзей. Об этом хлопотала и Мария, но и ее письмо, адресованное фон Безелеру[65], не принесло положительного результата. Впрочем, неизвестно, была ли это ее последняя попытка вернуть потерянного мужа или, может, результат уговоров ожидающих инструкций подчиненных, понимающих, что для немецких чиновников она является первой кандидаткой, имеющей право на посещение.
Итак, Пилсудский мог по-прежнему надеяться только на затрудняемую властями переписку. Он старался скрывать свои тревоги. Подшучивал над Александрой. «Как я и ожидал, — писал он 7 августа 1918 года, — я уже нашел в твоих письмах упоминание о том, что твоя дочь не только очень мила, но и весьма умна. Меня, дорогая Оля, не убедишь, я останусь скептиком в этом вопросе, особенно после того, как эта разумная особа в качестве доказательства своего умственного развития засовывает ножку в ротик. Когда это жонглерство я замечал у детей, я всегда был полон изумления их столь необычным вкусом. Но больше всего ты порадовала меня тем, что она уже набила себе шишку. Я всегда имел слабость к детям и людям, набившим себе шишки. Большинство людей в мире так безгранично глупы, что, вероятно, 999 из 1000 детей рождаются с задатками на глупость, поэтому всякие сотрясения мозгов в виде шишек увеличивают, по-моему, их шансы на ум. Такова моя теория, с которой матери редко соглашаются, но и я в отношении Ванды позволю себе остаться верным моим принципам».
В этот день он был явно в хорошем настроении. Расспрашивал о своей любимой кобыле, когда он служил еще в легионах: «…естественно, я не хочу, чтобы ее продали, интересно, хромает ли она еще и какой у нее жеребенок, такие ли у него, как и у ней, белые ножки».
Так проходил месяц за месяцем, пока благодаря началу революции в Германии 8 ноября 1918 года не распахнулись ворота магдебургской тюрьмы.
5. Начальник государства
Было туманное осеннее утро, когда в 7 часов 10 ноября 1918 года на главный вокзал Варшавы въезжал специальный, одновагонный, поезд из Берлина с магдебургским узником. На безлюдном перроне его ждали всего несколько человек. Немецким властям почти идеально удалось сохранить в тайне его выезд. Среди встречавших находились один из регентов, князь Здзислав Любомирский, а также Главный комендант Польской военной организации на оккупированной немцами территории Адам Коц[66]. Таким образом, без малейшего преувеличения, у дверей салон-вагона, из которого выходил Пилсудский, столкнулись два мира: один — угасающий, представленный членом послушного Германии и за это повсеместно ненавидимого Регентского совета, и другой — с давних пор провозглашавший национально-освободительную программу и поэтому глубоко убежденный, что ему будет принадлежать будущее возрождающейся республики.
Многие издания, как популярные, так и научные, снабжают информацию о приезде Пилсудского соответствующей фотографией. Она помещена также и в четвертом томе монументальной «Истории Польши», изданной под патронатом Польской академии наук. Как везде, так и в этом труде под ней стоит подпись: «Встреча Юзефа Пилсудского на главном вокзале в Варшаве 10 ноября 1918 года после возвращения из заключения в Магдебурге». В действительности же эта фотография относится к другому периоду. В этом можно убедиться, обратившись к «Тыгоднику Илюстрованому», в котором она помещена впервые (№ 51 от 16 декабря 1916 года).
64
65
66