Поразительно и поучительно, как очередные авторы размножали и все еще размножают эту ошибку. На первый взгляд трудно понять генезис этого явления. Ведь источник, содержащий подлинную фотографию, всем доступен. Годовые комплекты «Тыгодника Илюстрованого» за 1914–1918 годы, исключительно популярного в свое время еженедельника, можно найти в большинстве солидных библиотек. А тем временем, как будто бы насмехаясь над этим фактом, по-прежнему распространяется ложная информация. Можно, конечно, объяснить все это недобросовестностью исследователей. Однако это не лишенное правоты объяснение не затрагивает сущности проблемы. Ибо во всем виновата легенда, заслоняющая подлинные масштабы исторических событий. В данном случае силу ее воздействия дополнительно умножал тот факт, что эта неверная фотография очень уж отвечала потребностям общества.
Ну как же? В Варшаву в переломный исторический момент прибыл человек, на плечах которого лежало бремя ответственности за судьбы государства и народа, и такой момент не был запечатлен на фотопластинке для памяти потомков? Такая возможность просто не умещалась в головах сторонников магдебургского узника. Поэтому они совершили невинный обман: взяли фотографию, сделанную два года раньше. А что реалии не совпадали?! Что в 1918 году не было толпы на не ожидающем сенсации вокзале?! Что на фотографии не видно Коца?! Что Соснковский должен был быть в гражданском, а не в военной форме?! Об этом особенно не беспокоились. Был Пилсудский и был Любомирский, и это учитывалось прежде всего. А главное — нашлась фотография, которую должны были сделать. Неужели в этой ситуации следует переживать из-за деталей? Если для кого-то это очень важно, то может в конце концов принять находящегося на фотографии на первом плане Пыскора[67] за Коца, которого не хватает. Ведь оба были так преданы Пилсудскому.
При такой аргументации можно даже — если уж рассматривать ее серьезно — пойти и дальше. Ибо не будет преувеличением констатировать, что радостная атмосфера встречи, запечатленная на фотографии, больше отвечала ожиданиям общества в ноябре 1918 года, чем подлинная картина безлюдного перрона. «Тогда, — вспоминал этот момент князь Любомирский, — все партии, от крайне правых до левых, требовали от нас передать власть Пилсудскому».
В этой атмосфере, всего лишь в течение нескольких дней, в его руки была передана диктаторская власть над страной. Таких полномочий с давних пор никто в Польше не имел, включая коронованных особ, по крайней мере со времен Ягеллонов. 14 ноября свои прерогативы передал Пилсудскому Регентский совет, который сразу же после этого акта принял решение о самороспуске. То же самое сделало левое Временное народное правительство Польской Республики, созданное в ночь с 6 на 7 ноября 1918 года в Люблине[68]. Даже возглавляющие правых эндеки, отдавая себе отчет в собственной временной слабости, не подвергали сомнению необходимость передачи магдебургскому узнику власти в государстве. Против такого шага протестовали только левые революционеры, но не по персональным мотивам, а будучи убежденными в необходимости участия поляков в европейской социальной революции.
О близкой уже перспективе этого перелома свидетельствовало, казалось, настроение масс. Бурлили города и села. Понятие справедливости было на устах у всех.
Но осуществление своих ожиданий поляки связывали не с революцией. Доминировала вера, что независимость разрешит существующие проблемы. Что всякое зло и несправедливость безвозвратно исчезнут вместе с иностранным господством. «Невозможно передать упоение, — писал Енджей Морачевский[69],— той безумной радостью, которая охватила в тот момент польское население. Спустя 120 лет исчезли границы, нет «их»! Свобода! Независимость! Объединение! Собственное государство! Навсегда! Хаос? Ничего. Все будет хорошо. Все будет, поскольку мы освободились от кровопийц, воров, грабителей, от фуражки с кокардой, будем сами хозяйничать…»
Этой национально-освободительной эйфории недооценивали левые революционные партии и поэтому проиграли борьбу за власть. Тем более, что они соперничали не только с правыми силами, но и с конкурентами, находящимися по левую сторону тогдашней польской баррикады, прежде всего с ППС, являющейся политической основой люблинского правительства.
Так же и Пилсудский считал противопоставление революционным тенденциям одной из важнейших своих задач. В частности, по этой причине он оставил у власти «народное правительство[70], «Симилиа симилибус курантур» — «подобное лечится подобным» — этим римским правилом объяснял он необходимость терпеть какое-то время «красный» кабинет. Поэтому миссию формирования правительства он вновь поручил Игнацы Дашиньскому, а когда тот из-за возражений эндеков не справился с задачей, назначил премьером тоже социалиста Енджея Морачевского.
Несколько дней спустя, 22 ноября, появился подписанный Пилсудским и Морачевским Декрет о высшей представительной власти Польской Республики. Он передавал Пилсудскому как временному Начальнику государства высшую власть в стране до созыва Законодательного сейма. Правда, подписанные им акты требовали контрассигнации, то есть подтверждения соответствующими министрами, но в ситуации, когда они назначались им и перед ним были ответственны, это лишь в незначительной степени ограничивало его диктаторские полномочия.
В глубине души Пилсудский не принадлежал к сторонникам «народных» кабинетов. Он резко критиковал преданных ему людей, которые полностью включились в создание, а потом и поддержку люблинского правительства. В частности, в немилость попал главный инициатор этой акции, фактический заместитель Пилсудского, комендант Польской военной организации и министр военных дел в кабинете Дашиньского Эдвард Рыдз-Смиглы[71]. По имевшим хождение в кругах легионеров слухам Пилсудский якобы отругал его следующими словами: «Вам только кур гонять, а не политикой заниматься…» И нельзя исключать, что именно так он прокомментировал действия своего ближайшего сотрудника. Ибо в минуты возмущения он не выбирал выражений. А что он основательно разочаровался в политических способностях Смиглы, свидетельствует лучше всего факт, что в течение последующих семнадцати лет, до самой своей смерти, он держал его подальше от политики. А пока он дал почувствовать ему свое недовольство довольно ощутимым способом. Не только не оставил его в министерском кресле, но даже демонстративно не признавал генеральского звания, которое присвоило Смиглы правительство. По-прежнему величал его полковником, что тот воспринимал весьма болезненно, отказавшись на несколько недель вообще от употребления какого-либо звания.
Между этим недовольством люблинским правительством и более поздней, вполне осознанной поддержкой «народного» кабинета Енджея Морачевского существовало только видимое противоречие. Также и к последнему Пилсудский не испытывал симпатий. Но не привык обращать внимание на свершившиеся факты. Именно поэтому имел претензии к Смиглы и собравшимся вокруг него людям за то, что они влезли в мероприятие, из которого трудно выбраться. Поспешное дезавуирование идеи «народных» правительств грозило многими неблагоприятными последствиями. Отталкивало левые круги, поддержка которых являлась основным политическим козырем. Тревожило массы, которые в люблинском манифесте видели предзнаменование реализации своих национально-освободительных и социальных устремлений. Итак, чтобы не допустить разочарования в этих кругах и не плодить тем самым политическую клиентуру для коммунистов, следовало действовать не спеша и с большим чувством меры. Так и начал поступать Пилсудский, постепенно отказываясь от предпринятой в Люблине попытки управлять Польшей с помощью левых группировок.
67
68
Освобождение польских земель от оккупантов началось осенью 1918 года под влиянием революционных событий в Центральных державах (в октябре революция произошла в Австро-Венгрии, а в ноябре — в Германии). В этих условиях и возникло в оставленном австрийскими частями городе
69
70
Объявив о свержении Регентского совета,
71