Эти слова писал художник, то есть человек, легко поддающийся настроениям момента. Но подобной экзальтации были подвержены также люди, кого ни в коем случае нельзя обвинить в отсутствии политического опыта, привыкшие смотреть на жизнь холодным и отстраненным взглядом. К таким лицам, несомненно, относился Ян Хупка, краковский консерватор, который потратил годы на изучение тонкостей политической игры. И именно он после первой встречи с Пилсудским во время войны записал в дневнике:
«Он покорил всех нас. Твердая, искренняя, солдатская натура, из которой бьет и энергия, и ум. Типичный литовец, с кустистыми бровями и обвислым усом, в сером скромном мундире. Гетман наших войск, вокруг которого уже нагромождаются легенды! При этом обеде и потом, во время беседы, мы пережили с ним самые высокие минуты. Перед нами ожила давняя Польша, рыцарская и уланская. Казалось, что это Домбровский или князь Юзеф поднялись из могилы»[179].
Хупка сделал эти заметки в декабре 1914 года по возвращении с банкета, который дал в честь Коменданта Главный национальный комитет. На этом же приеме подобное мнение, но уже публично выразил лидер краковских консерваторов, председатель ГНК Владислав Леопольд Яворский.
«Пан Бригадир, — обращался он к главному герою торжества, поднимая тост. — Вокруг Тебя и легиона, который Ты возглавляешь, уже создается легенда, озаряющая Тебя славой. Я не могу с ней соперничать. Я только, как и все, взволнован ею. Я также счастлив, что живу в то время, когда могу видеть, как она возникает и растет. Расскажет она современникам и будет рассказывать потомкам о Твоих достоинствах».
Председатель Яворский был, однако, не до конца искренен. Ибо в его счастливо уцелевшем дневнике сохранились и другие записи, касавшиеся Пилсудского. В них уже не было описания банкетной «взволнованности». Этот искушенный государственный деятель задумывался о возможностях дополнительной популяризации личности Бригадира. Рассуждал о политических дивидендах, вытекающих из этого явления. А спустя десяток с лишним месяцев, когда дороги ГНК и Коменданта I бригады определенно разошлись, Яворский сожалел, что он и его сотрудники с такой самоотверженностью восхваляли «вождя». Задумывался, кого теперь лучше назвать новым «гетманом» — Юзефа Халлера, Мариана Янушайтиса, Владислава Сикорского?
Рождение мифа Пилсудского было явлением необычайно сложным, притом только частично — стихийным и самопроизвольным, а в большой степени сознательным творчеством, ценой огромных усилий и средств, затраченных громадным пропагандистским аппаратом.
А арсенал агитационных приемов был богатым. Использовались брошюры, пресса, листовки, афиши, почтовые открытки, выступления на бесчисленном множестве собраний. Щедро пользовались помощью представителей мира литературы и искусства. Начиная от репортажа через роман, стихотворение, песню, картину, иллюстрацию вплоть до оперетты, часто привлекая талант видных писателей, публицистов и художников, превозносились заслуги легионов и командующего. Количество этих работ и публикаций нарастало лавинообразно — без сомнения, в игру входили сотни и тысячи изданий.
Наиболее ранней опубликованной работой о жизни и деятельности Коменданта была брошюра известного писателя, в то время солдата I бригады Вацлава Серошевского[180] под названием «Юзеф Пилсудский». Она была издана в Пиотркове, в первую годовщину выступления легионов. Это своего рода попытка перебросить мостик между давней легендой конспиратора и формировавшимся в то время образом командующего. Много места Серошевский посвятил деятельности Пилсудского в ППС, очищая ее почти полностью от каких-либо общественных оттенков и акцентируя прежде всего внимание на целях партии в борьбе за независимость.
«Он не имел крыши над головой, — шлифовал Серошевский возвышенный образ «человека подполья», — и почти никогда не имел денег, так как каждый грош, полученный от друзей или добытый другим путем, нужно было сразу же вкладывать во все расширяющуюся и вечно нуждающуюся в помощи партийную работу. Отсыпался в вагонах во время переездов из города в город, на скамейках в рано открывавшихся костелах, ночевал в загородных садах, в заброшенных домах, на кирпичных заводах и в других подобных пристанищах…»
Самые значимые страницы были заполнены описанием достоинств гениального, идеального командующего. «Доверие солдат Пилсудского к своему вождю, — подытоживал писатель и улан в одном лице, — вера в его воинский талант, в его предусмотрительность и заботу о судьбах подчиненных, вера в непоколебимость и правоту его характера, в его горячую любовь к Родине были так велики, что не существовало трудных воинских дел, на которые бы они не пошли, если бы он приказал. Может ли быть более высокой похвала и награда для командующего?
Если добавить к этому необыкновенную обаятельность обхождения, любезность, вежливость, доступность Пилсудского, милую шутливость его речи и прежде всего большую простоту в поведении, то мы поймем очарование, которому поддаются почти все, кто приближается к этому современному рыцарю.
Его сила таится не только в солдатчине и даже не в том, что он создал легионы и что умеет ими руководить, а в том, что он имеет великий, неповторимый идеал. <…> Я мог бы говорить так без конца, — делал вывод Серошевский, — черпая примеры из деятельности этого человека, жизнь которого была фантастической сказкой, а личность постепенно становится народной легендой. Но считаю, что образ его и так достаточно выразителен, а окончательно завершат его будущие деяния».
Стоит добавить, что это эссе, дополняемое и уточняемое, позднее издавалось многократно: в 1916, 1917, 1920, 1921, 1926, 1933, 1934-м и последующих годах. Оно также переведено на многие иностранные языки. Со временем в нем зашлифовывалось все то, что в первом издании было наиболее существенным: идеализированный портрет конспиратора трансформировался в миф первого солдата Речи Посполитой.
Потому что проблема была достаточно щепетильной. Сторонники Пилсудского, относящиеся к другой, чем Серошевский, группе, то есть проповедовавшие более правые взгляды, с неохотой вспоминали о партийном, социалистическом прошлом Коменданта. В этих сферах было просто бестактным напоминать о том, что почитаемый ныне вождь лишь пару лет назад нападал с браунингом на почтовые поезда. Не имело значения, что такие поступки диктовались ему любовью к Родине. Для лиц из так называемого общества ссылки на это лишь в незначительной степени служили сглаживанию впечатления о «гангстерских» его акциях.
Следовательно, об этих делах писали фразами, полными недомолвок, нередко граничащими с неодобрением. В биографическом очерке, помещенном в «Календаре Главного национального комитета на 1916 год», в частности, была такая запись: «Он ничего не понимал в жизни, кроме одного — кроме того, что родился, чтобы быть с мечом. К этой центральной своей идее он сразу пошел напролом. Политиканствовал. Издавал газету. Обмакивал в своих снах перо и писал слишком просто и слишком прямолинейно…»
В сетях политических ловушек запуталась также легенда о Пилсудском, созданная в среде левых партий. Понятно, здесь не скрывалось его революционное прошлое. Неудобство доставляло нечто иное — все более заметный отход от партии, которой он посвятил более десяти лет своей жизни. Однако и с этой проблемой справились, пропагандируя версию о переходе вождя к деятельности на благо всего народа.
«Пилсудский, — писал весной 1916 года «Роботник», — рожден быть вождем и с молодых лет, с момента создания ППС, был вождем. <…> В обычные времена вождь партии, с которой история так тесно связала его имя, партии, которая в течение многих лет столь славно работала во имя независимости; ныне Пилсудский стоит над партиями, на выдающемся, орлином месте, окидывая очами весь кругозор польских дел; вождь всей борющейся Польши, к которому устремлены преданные взгляды всех нас, солдат и политиков».
Таким образом, идеализированный образ Пилсудского благодаря другой расстановке акцентов могли одновременно создавать люди различных политических взглядов. Этот подход оказался чрезвычайно удобным и в результате обеспечил Коменданту исключительную популярность. С этой минуты, вплоть до смерти и долгое время после нее, Пилсудский представал иным почти в каждом слое общества. Каждый из его поклонников почитал специфический, отличавшийся от других образ.
179
Очевидно, имеются в виду Домбровский и Понятовскнй.
180