«Будучи на фронте в Королевстве Польском, — отмечал в дневнике уже цитировавшийся Ян Хупка, — я быстро убедился, что огромное большинство тогдашних поляков, парализованных страхом перед возвращением москалей, не хочет наниматься и противится вербовке в легионы. Следовательно, Пилсудский не хочет идти против общественности Королевства, потому что очень заботится о популярности и умеет ее завоевывать».
Итак, Комендант вырастал в государственного мужа, ценимого и уважаемого даже политическими клиентами своих решительных оппонентов. Более того, они сами — люди, осознававшие сложные арканы политики, — начали колебаться в оценках его личности. Понятно, они не убедились в исторической правильности действий легионов, сохранили по отношению к ним давнишнюю дистанцию и критицизм. Но одновременно они все больше замечали, что популярность самого вождя может быть важным аргументом в продвижении дела национального освобождения.
Владислав Конопчиньский, профессор университета, человек устоявшихся эндецких взглядов, непоколебимый враг пилсудчиковских политических концепций, вспоминал: «Я видел дня 8 ноября 1916 года манифестацию, движущуюся на Вавель улицей Гроздкой. В ней, как обычно, хоругви, транспаранты, флагштоки, ремесленники, члены муниципалитета, молодежь, делегации; но в стороне от этих, до невозможности поблеклых реквизитов каждого краковского торжества была особенность, которая не ежегодно повторяется — портрет человека в серо-голубой мацеювке[184], который несли учащиеся и подчиненные. Происходило нечто такое, будто по узкой улице повеяло величием; я почувствовал на себе его веяние, и показалось мне, что для Польши будет лучше, если все мы примем участие в чествовании смельчака, который восстал с истоптанной земли против России».
В конце концов не извечные политические враги из лагеря эндеции, используя все силы и средства, первыми атаковали легенду Пилсудского. Удар, нанесенный с другой стороны, был направлен против недавних идейных побратимов из лагеря активистов[185].
После двух лет войны лагерь легионов, некогда согласованно действовавший, разделили споры, которые невозможно было уладить. Наиболее важный из них касался вопроса формирования польской армии. Некоторые из активистов, в том числе шеф военного департамента ГНК подполковник Владислав Сикорский, считали, что ее следует создавать как можно быстрее, любой ценой, излишне не торгуясь с центральными государствами, чтобы, таким образом, не упустить благоприятный шанс, предоставившийся после объявления так называемого Акта от 5 ноября 1916 года, в котором говорилось о восстановлении в будущем польской государственности вместе с ее неотъемлемым атрибутом — собственной армией. С таким подходом решительно боролся Пилсудский[186]. Да, признавая царские указы от 5 ноября, он хотел создать польскую армию под боком у центральных держав, но торговался за максимально возможную ее самостоятельность. И по этим же причинам, ожидая уступок, торпедировал немецкие инициативы, направленные на как можно более быстрое освобождение из Королевства польского рекрута.
Между недавними политическими приятелями разгорелась пропагандистская битва, в которой ни одна из сторон не гнушалась использованием грубой аргументации. Сторонники Сикорского прежде всего нанесли удар по легенде вождя. Для многочисленных изданий того времени типичной была формула, приведенная в статье «Культ Пилсудского», помещенной в марте 1917 года в специализировавшейся на очернении Бригадира газетенке «Бачность».
Легенду вождя автор обвинял прежде всего в фальшивой родословной. Он писал, что «Галиция уважала в Пилсудском символ мартирологии и бунта Королевства Польского, позволив внушить себе, что его личность является пророческой для соседнего региона. В то же время Королевство увидело в Пилсудском уже освященную галицийской популярностью величину и приняло его с интересом, как каждую экзотическую славу, которая на варшавской брусчатке опережает многоголосую рекламу».
Автор статьи обращал также внимание на трагические итоги культа Бригадира. «Это — распространение определенного типа идолопоклонничества, — возмущался он. — Сегодня культ Пилсудского уже не имеет никакого содержания, с ним не связано ни одной идеи, ни одной программы. Фамилия и имя стали оправданием безыдейности, даже чем-то худшим, потому что должны же быть политический разум, гражданская совесть, патриотизм и чувство ответственности. Комендант приказал — и вот: польский солдат, легионер, герой сбрасывает мундир, становится дезертиром, принимает чужую фамилию и готовит заговор против собственного общества… Поистине нет ныне явления, более вредного для польского дела…» Раньше бывало иначе. «Было время, когда казалось, что Пилсудский будет в этом деле движителем и мотором. Поэтому даже политические противники его партии — консерваторы преодолели свое отвращение к социализму и согласились, чтобы бывшего ППС-овца, лидера боевиков, террориста признать национальным героем. <…> Не кто иной, как Главный национальный комитет наиболее активно работал над тем, чтобы прославлять, освещать блеском заслуг имя Пилсудского, сделать его популярным в стране и за границей. Побуждением той первой рекламы было чистое, бескорыстное стремление служить делу, за которое боролись легионы. Галиция начала борьбу, использовала все возможности, чтобы показать миру, что это борьба закабаленной Польши против своего поработителя — России. Был в том резон, что месть москалям нес тот, кто больше всего от москаля страдал. И поэтому из числа борцов движения наиболее охотно во главу выдвигали человека, биография которого могла уже сама по себе быть агитатором. Готовая тема для легенды, а ничто так легко и быстро не проникает в сознание, как популярная легенда…»
Трудно не поддаться впечатлению, что эти слова должны быть написаны человеком, который еще недавно пел хвалу «гетману». Ибо так хорошо выявить механизмы создания мифа мог только тот, кто досконально информирован и к тому же задет в чувствах. И как перед этим преувеличенно выпячивал свою любовь, так и сейчас он не знал меры в использовании дегтя.
О результатах этой кампании мы можем только догадываться. Наверняка, она не произвела более глубокого впечатления на пилсудчиков, которые, единожды уверовав в авторитет Коменданта, доверились ему без остатка. Офицеры І бригады, призванные противниками к уточнению своей политической позиции, писали тогда:
«Мы — солдаты, не политики. Мы не имели правительства, но имели главнокомандующего. Мы безгранично доверяем ему. Для нас он — олицетворение дела польского. Человек из стали. Без пороков и страха. Одержимый одной целью — восстановление независимости Польши, стремящийся к ней с неукротимым упорством и ожесточением. Ради нее он пробуждал в нас дух вооруженной борьбы. Ради нее создавал из нас, не имея материальных средств, войско польское. Ради нее возглавил войско. Ради нее раскрыл в себе особые воинские таланты. Свой непримиримый дух привносил в каждого из нас, кто с ним сталкивался. Тот из нас, кто пал в бою, пал с верой, что его кровь не утрачена для Польши, пока главнокомандующий возглавляет войско. <…> Комендант знает, что делает…»
Это были слова плебеев, смотревших на мир глазами царя, целиком теряющих самостоятельность мышления. Так чувствовали и так действовали все самые верные пилсудчики.
Но люди, симпатизировавшие только Бригадиру, ранее замороченные словами о его огромных заслугах, в новой ситуации, несомненно, должны были быть дезориентированы. Задавали себе вопрос: реальную или вымышленную величину они почитали? Однако эти колебания не были долгими. Множились, правда, публикации, такие, как эта, появившаяся 17 июля 1917 года в Варшавском национальном центре «Глос», настроенном враждебно к Бригадиру:
185
С оставлением в ходе военных действий русскими войсками Королевства Польского поляки разделились на два лагеря: те, кто выступал за сотрудничество с оккупационными властями, назывались
186
Для лучшего понимания спора между В. Сикорским и Ю. Пилсудским важно отметить, что на издание царским правительством Акта 1916 года решающее влияние оказало развитие военных действий на Восточном фронте: наступление русских на Волыни и обозначившееся в связи с этим падение военного престижа Австрии. Таков же был и исторический момент, кода разгорелась рассматриваемая авторами дискуссия.