Противники были способны на еще более отравленные стрелы. Когда недоставало аргументов, они использовали инсинуации, как это сделал неутомимый в находках Новачиньский в другом своем очерке, помещенном в «Мысли народовой». Эндековский мастер памфлета защищал своего политического приятеля Игнацы Шебеку, на которого тоже не очень-то по-джентльменски набросились пилсудчиковские журналисты в связи с прошлым дяди, якобы царского жандарма.
«Был ли дядя многоуважаемого депутата и одного из немногих наших дипломатов европейской величины русским «жандармом» — об этом мы не знаем и не вникаем в это, как не вникаем в то, например, в каком родственном отношении к нынешнему Начальнику государства находился в 1862 году полковник жандармерии Пилсудский, который после объявления графом Ламбертом[188] военного положения благодаря своей жестокости сразу был назначен обер-полицмейстером Варшавы… <…> Как не вникаем и в то, был ли обер-полицмейстер, а потом «усмиритель мятежа» в 1863 году дядей или дедом нынешнего Начальника государства и не есть ли весь антирусский склад ума Ю. Пилсудского оправдание и реабилитация имени, вызвавшего в 1863 году отвращение жандарма, так и безразлична такая деталь, был ли «царским жандармом» дядя депутата Шебеки».
Вся проблема была насквозь надуманной. Но Новачиньский, как каждый обливающий грязью, не терял надежды, что хотя бы часть нечистот попадет на атакуемого.
Тот же автор яростно атаковал также другой существенный элемент мифа Пилсудского — постоянно выпячиваемый талант командующего. «Юзеф Пилсудский, — писал он в очередном памфлете, помещенном в «Мысли народовой», — вершит дела таким образом, что постоянно акцентирует внимание на своем «солдатстве», внушая, что якобы его специальностью были военные дела, в которых он будто бы является компетентным специалистом. В этой иллюзии он поддерживался прессой и теми 300 тысячами карьеристов, которые всплыли при нем на поверхность. Однако же как «солдат» он без нужды напоминает о своих «победах», на которые, как и на себя, по-прежнему смотрит сквозь увеличительные стекла, до сих пор не наученный даже тем, что остальная Европа на его роль и участие в этих победах поглядывает или попросту с насмешкой, или с большим скептицизмом».
Чувствительно ударили противники и по распространяемому вокруг Маршала ореолу личной честности и бескорыстности. На страницах держащей первенство в нападках «Мысли народовой» так комментировались некоторые подробности визита Начальника в возвращаемую Польше Силезию: «Вдруг оказывается, что во всех Катовицах нет спальни, которая могла бы достойно принять на ночлег пана Пилсудского. Были разные великолепные апартаменты, но ни один не годился для столь высокой особы. Какой выход? Ничего не поделаешь — и вот направляют пана вице-воеводу Журовского в Краков, чтобы купил гданьский спальный гарнитур специально для пана Пилсудского. Гарнитур стоил 360 000 немецких марок. Пилсудский пользовался им только одну ночь. Поистине царские и императорские манеры! Ни один из простых смертных недостоин отдыхать в той постели, в которой спал я…» А вся эта экстравагантность, добавляла редакция, происходила тогда, когда голодающая Силезия тщетно добивалась от Варшавы кредитов на продовольствие.
Оппоненты не довольствовались упреками, свидетельствовавшими о расточительстве, выходящем за все допустимые границы. Они обвинили Начальника в воровстве, и не чего-нибудь, а королевских коронационных регалий. Сделали это, правда, в завуалированной форме, но у варшавского мещанина не вызывало сомнения, что вождь народа — заурядный жулик.
В поле атак эндеков оказалась также кажущаяся безвредной пилсудчиковская святыня — знаменитая, отделанная галунами даже лучше, чем генеральская, серая куртка стрелка Коменданта. «Пан Пилсудский, покидая Бельведер, заявил, — писал в «Мысли народовой» Ян Заморский, — что сбрасывает мундир Первого Маршала Польши и снова одевает «серую блузу стрелка». Мания переодевания и примеривания различных костюмов безобидна. Юмористичным же является убеждение, что изменение покроя чьих-то панталон будет означать поворотные этапы в истории государства…»
Еще более едкой и грубой, чем упреки, формулируемые на газетной бумаге, была молва, которая не сдерживалась никакими ограничениями. Доказательств такого «творчества» сохранилось немного. Однако силу его воздействия, по крайней мере, нельзя было игнорировать. Ведь нередко сплетня бывает более сильным оружием, чем десятки книг, брошюр и плакатов.
«Не щадят «родственники» и личной жизни своего «правителя», — писал в панегирике «Великий человек в Польше» Игнацы Дашиньский. — Варшава, более полувека живущая сплетней только о правителях — этой потехой рабов, Варшава с товарищеским автократизмом женщин, мастериц сплетен, «театральный город», потому что, к сожалению, ничем другим до последнего времени быть не могла, эта Варшава сплетничает, развлекается и морально оскорбляет Начальника именами его мнимых любовниц, якобы заполняющих маленький и тихий Бельведер! Аристократия, клир, мелкое мещанство, потому что большого мещанства Польша не имеет, большие и меньшие служащие оскорбляют Начальника, не стесняясь ни в чем. <…>
На собрании христианских демократов известный в Варшаве каноник выступает перед несколькими десятками собравшихся, называет Пилсудского подлым трусом и предателем». К этому следует добавить «пикантную» информацию: «Всю Варшаву обошло последнее сообщение, что адъютант Начальника майор Венява-Длугошовский общается с большевиками по проводу, протянутому из Бельведера в подземелье собора на Сасской площади»…
Сам Пилсудский позже вспоминал эти дни: «Была тень, которая бежала около меня, то опережая, то отставая. Таких теней было множество, эти тени окружали меня всегда, тени недоступные, ступающие шаг в шаг, следящие за мной и передразнивающие меня. На поле брани или в мирном труде в Бельведере, или же в ласке ребенка эта неотступная тень достигала и преследовала меня. Заплеванный, гадкий карлик на кривых ножках, изрыгающий свою грязную душу, оплевывающий меня отовсюду, не щадящий ничего, что нужно щадить: семьи, отношений, близких мне людей, следящий за моими шагами, делающий обезьяньи гримасы, выворачивающий наизнанку каждую мысль; этот гадкий карлик ползает за мной как неотступный спутник, убранный флажками различных типов и цветов — то своей, то чужой страны, выкрикивающий фразы, ужасно кривящий губу, выдумывающий какие-то немыслимые истории, этот карлик был моим неразлучным другом, неотступным спутником удачи и беды, счастья и несчастья, победы и поражения…»
В то время когда волна пропагандистских домыслов нарастала, была опубликована работа, явившаяся первой и единственной в межвоенном двадцатилетии попыткой развенчать личность Коменданта, сопоставить миф с историческими реалиями эпохи. Это была «Легенда Пнлсудского» Яна Липецкого. Под этим псевдонимом скрывалась Ирена Панненкова. Связанная со средой львовской интеллигенции, участвовавшая в деятельности организации стрелков, она столкнулась с Комендантом в 1913 году и была покорена его обаянием. Ее муж был членом союза стрелков, а позже солдатом I бригады. Сама она писала статьи, восхвалявшие действия легионов, хотя со временем ей становился все ближе тогдашний соперник Бригадира — подполковник Владислав Сикорский. В 1920 году Панненкова переехала в Варшаву, изменив одновременно политическую ориентацию. Именно тогда она связалась с созданной правыми газетой «Речь Посполита», редактируемой Станиславом Строньским, который, если иметь в виду его отношение к Пилсудскому, макал перо в ту же, что и Новачиньский, чернильницу. Вероятно, что по инспирации Строньского и возникла «Легенда Пилсудского».
Книга, изданная в 1922 году, стала бестселлером. Первый ее тираж в несколько тысяч экземпляров разошелся за шесть недель — в рекордные по тем временам сроки. Не дольше пролежало на книжных полках издание, появившееся в 1923 году. Бесспорно, читатели жаждали такой сенсации. Вероятно, она успокаивала переполненные враждебностью к Пилсудскому сердца. Несомненно, «Легендой» интересовались и люди, доброжелательно настроенные к Начальнику, разве только заинтересованные сенсацией сезона.
188