Но тот не захотел объяснять и только сказал:
— Приезжайте немедленно.
Я летел по Аллеям Уяздовским как на крыльях. Открыл своим ключом дверь в квартиру Пилсудского и направился к доктору. Тот сидел, как обычно, за своим столом и раскладывал пасьянс.
Увидев меня, отложил карты и сказал:
— Совершено покушение на Перацкого. Он сейчас в госпитале, жив, но надежды мало, что выживет.
— Маршал уже знает?
— Да.
— Ну и что?
— Очень взволнован.
— И кто, кто мог бы это сделать? — воскликнул я.
Доктор пожал плечами.
— Говорят, эндеки.
Я знал, что Перацкий подавлял твердой рукой любые проявления анархии, особой суровостью отличался по отношению к молодежи из Лагеря Великой Польши, и поэтому такое предположение не казалось мне абсурдным.
Я пошел к Маршалу. Он сидел в кабинете, но не читал и не раскладывал пасьянса, как обычно после обеда. Погрузился в раздумья, густое облако табачного дыма свидетельствовало о том, что он курит папиросу за папиросой.
— Добрый день, пан Маршал!
Пилсудский, не меняя выражения лица, взглянул на меня.
— Да, — сказал вместо ответного приветствия и спустя минуту повторил, — да, да, да.
— Это же какие-то свиньи… — начал я, но Маршал прервал меня.
— Помните Привислинский край? — спросил он.
— Мало.
Но тот не обращал внимания на мои слова.
— Десять привислинских губерний и тринадцать миллионов привислян, — и перешел с польского на русский, — главный город — Варшава, вероисповедание — римско-католическое. Привислинский край и в нем привисляне, взятки и конспирации.
Пилсудский насупился и бросал резкие слова по адресу прежде принадлежащей России части Польши и ее довоенных жителей.
Из хороших побуждений я вставил:
— Это, слава богу, уже прошлое.
Мои слова вызвали неожиданную для меня реакцию. Маршал со всей силой ударил кулаком по столу.
— Ишь, умник нашелся, это уже прошлое! А где вы в настоящем видите конец прошлого?
Я, естественно, молчал, тем более что Пилсудский добавил:
— Сам привислянин и поэтому защищаете этот край.
Я боялся продолжать начатый разговор, видя раздраженность Пилсудского и его взволнованное настроение. Покрутился по кабинету и вышел.
Около пяти часов пришел генерал Славой-Складковский, который находился у постели Перацкого, и сказал, что министр, не приходя в сознание, скончался.
Поскольку в этот день я был свободен от службы, я мог пойти в город, чтобы разузнать подробности покушения.
Тем временем «город» гудел от слухов и сплетен. В кругу моих знакомых доминировало мнение, что вину за смерть министра несут эндеки. Возмущение было настолько сильно, что даже самые суровые репрессии, направленные неважно в какую сторону, встретили бы восторженное одобрение. Подобные настроения царили и в правящих кругах, для которых, наряду с причинами, вызывающими глубокое возмущение в широких слоях общества, добавлялась еще одна: убили друга, которого любили и ценили, с которым пережили не одну трудную минуту в легионах и позднее. Поэтому ничего удивительного, что мысль отомстить за него и выжечь каленым железом позор убийства из-за угла в политической борьбе, бросающий тень на нашу страну, родилась еще в тот день, когда смертельно раненный министр испустил последний вздох. Через час после его смерти к Пилсудскому явился премьер Леон Козловский. Во время продолжительной беседы он представил ему определенный проект и, получив согласие, начал на следующий день реализовывать его.
Видимо, Пилсудский хотел обменяться еще мнениями с кем-то из близких ему людей, поскольку на девять часов вечера пригласил полковника Александра Прыстора. Мне кажется, что Пилсудский очень ценил мнение своего старого друга. Когда над Польшей собирались какие-то тучи или что-то не ладилось в государственной машине, мы, адъютанты, получали приказ пригласить его к Маршалу. Так было и в тот день, когда наемный убийца совершил покушение на министра внутренних дел.
В этот день я заступил на дежурство в 12 часов ночи. Доктор ушел домой, и я остался один с Маршалом. Как всегда в эту пору, я взял карандаш и блокнот и направился в кабинет, чтобы спросить Пилсудского, кого пригласить на следующий день и что предстоит сделать.
Когда я вошел, Маршал держал под мышкой градусник. Увидев меня, вынул его и, протягивая мне, сказал:
— Посмотрите, какая температура.
Я внимательно посмотрел на маленькие цифры и узенький серебряный столбик. К сожалению, он задержался выше предостерегающей красной черты.
— Тридцать семь и две.
Маршал пожал плечами.
— Не так уж и плохо. Я думал, что наберется тридцать восемь.
Пилсудский взял у меня пачку иллюстрированных журналов, которые я принес, но не стал просматривать их, а продолжал курить.
Как всегда, когда я видел Маршала глубоко задумавшимся, как сейчас, я старался выйти потихоньку из кабинета. Чаще всего Пилсудский даже не замечал моего ухода, но теперь, когда я направился к двери, зашевелился в кресле и, взглянув на меня, промолвил:
— Ага, вы здесь.
— Так точно, пан Маршал, пришел за распоряжениями на завтрашний день.
— Хорошо, хорошо, — и вдруг, как бы отвечая на мой вопрос, сказал:
— Я не против вашей чрезвычайки, я согласился на год на эту вашу чрезвычайку.
Тогда я еще не знал, о чем говорит Пилсудский и на что он согласился. Лишь догадывался, что это имело какую-то связь с визитом премьера Козловского и полковника Прыстора, но прежде всего с покушением на министра Перацкого. Поскольку я сам был весьма взволнован происшедшими событиями, то добавил:
— Ох, пригодилась бы, пан Маршал, такая чрезвычайка для тех, кто задумал это покушение и подготовил соответствующую атмосферу для этого. Только пока еще не ясно, кто несет за это вину.
Пилсудский изучающе посмотрел на меня.
— А вы что слышали?
— Почти все в городе говорят, что это те же, кто инспирировал убийство президента Нарутовича.
Маршал второй раз за сегодняшний день ударил при мне кулаком по столу.
— Привисляне! — крикнул. — Если это окажется правдой, велю высечь вас батогами, содрать с вас шкуру. Никого не пощажу — ни женщин, ни девушек. Искореню привислянское семя и из Привислинского края, и из Галиции, и из Познани.
Никогда, ни до этого, ни позднее, я не видел Пилсудского таким раздраженным. Он встал, отодвинул кресло и начал мерить кабинет быстрыми шагами. Я отошел в сторону и думал, что эти его слова не пустые угрозы, что в один прекрасный день они обрушатся, как молот, на головы виновных. Но одновременно у меня пробудились сомнения в отношении предполагаемых виновников преступления. А, может, это не эндеки?
Неужели они могли зайти так далеко, обратиться к такому оружию?
— Пан Маршал, — сказал я, — один мой коллега, который работает во втором отделе[217], говорит, что он не очень-то верит, что это дело рук эндеков.
Пилсудский остановился посреди комнаты и долго молча смотрел на меня, после чего сел в кресло и взял в руки один из иллюстрированных журналов.
— Завтра, — промолвил он, — в два часа дня пусть ко мне придет мой начальник штаба.
— Слушаюсь!
Я вышел.
В эту ночь Пилсудский долго не ложился спать.
Сидя в своей комнате, я слышал громкий разговор, который он вел с самим собой, слышал, как ударял кулаком по столу, как кого-то резко отчитывал. Уже пробил третий час, а Маршал все еще метался в своем уединении и только раннее июньское утро, проникшее сквозь щели между шторами и окнами, вынудило его перейти в спальню.
Как каждую ночь, так и в эту, я погасил свет в его кабинете и положил револьвер на ночной столик Маршала.
Было полпятого утра.
На следующий день Пилсудский издал следующий приказ:
«Приказ военного министра по армии № 5.
Варшава, 16 июня 1934 года
Солдаты!
Полковник Бронислав Перацкий был откомандирован с должности заместителя начальника Главного штаба в распоряжение правительства, где выполнял различную работу и, в частности, руководил внутренними делами государства.