В Вильно Маршал останавливался обычно во Дворце республики, построенном в XVIII веке.
Мы подъехали ко дворцу, на фронтоне которого виднелась мемориальная доска, свидетельствующая о том, что здесь останавливался Наполеон I во время похода на Москву.
Уже был готов лифт, который распорядился сделать по моей просьбе министр Бронислав Перацкий, поскольку хождение по лестницам доставляло Маршалу немалые трудности. Поднялись на второй этаж, где находились апартаменты, которые обычно занимал Пилсудский.
Маршал снял шинель и направился в свои покои.
Как только остались одни, он сбросил с себя маску спокойствия и равнодушия. На его лице появилось выражение усталости. Опустил беспомощно руки, откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Я с беспокойством смотрел на него. Дурные мысли обступали меня, как вороны. Я уже давно замечал растущую слабость Маршала, бессонницу, отсутствие аппетита… И видел его огромную неприязнь к врачам и лекарствам. О докторах Пилсудский не хотел и слышать. Выражался о них скверно.
Вскоре Маршал очнулся.
— Послушайте, — обратился он ко мне. — Поезжайте к тете Зуле и узнайте, как на самом деле ее здоровье. Боюсь за нее.
Я оставил Пилсудского погруженным в свои мысли и ушел с неопределенным страхом в душе.
Зофья Каденацова, или тетя Зуля, была родной старшей сестрой Пилсудского, которая рано осиротевшему будущему Первому Маршалу Польши заменяла долгие годы мать. Теперь она больная лежала в постели вот уже несколько недель. Врачи говорили: «У нее мало красных кровяных телец» и добавляли: «А теперь их все меньше и меньше». Маршал понимал, что это значит, ведь недаром он в 1885 и 1886 годах изучал в губернском городе Харькове медицину. Поэтому очень беспокоился о сестре.
Когда я через час вернулся и доложил, что она очень ослабла и не встает, Пилсудский тотчас же заявил:
— Завтра поедем к тете Зуле.
Супруга воеводы была сильно озабочена составлением для Маршала меню на ужин и обед. Но того это совсем не интересовало. Ужинал в Вильно обычно один, иногда с родственниками. Сегодня ел один. К концу ужина я вошел и увидел Пилсудского со стаканом чая при отставленных, нетронутых тарелках с едой.
Аппетит у него уже тогда был очень плохим.
— Вы же ничего не ели, — заметил я.
Маршал пожал плечами и махнул рукой, давая понять, что мои слова его не волнуют.
Но я не сдавался.
— Супруга воеводы расстроится, что не угодила вам с едой.
Пилсудский поднял голову. В его глазах вспыхнули веселые искорки.
— Вы правы, — сказал он, — нельзя огорчать женщин.
Я обрадовался, начал пододвигать тарелки.
Маршал одобрительно кивал головой.
— Знаете что, — промолвил он неожиданно, — уплетите пару этих блюд и никому ни слова, что это не я. Пусть все считают, что это я сделал.
В его глазах затаились веселость и смех.
— Да, да, — повторил он, — вы правы. Нельзя огорчать женщин.
Около девяти часов пришли родственники: брат Адам Пилсудский, его дочь Ванда Павловская с мужем и дочь тети Зули Зулька Каденацова.
Обычно, когда приходили родственники Пилсудского, я уходил в свою комнату и отдыхал. Ушел и теперь. Когда спустя час заглянул, чтобы узнать, не нужно ли чего-нибудь, то увидел такую сцену: Маршал сидел на диване, а рядом с ним — Зулька с маникюрными ножницами в руке. Все уговаривали Пилсудского разрешить постричь ему ногти на руках, которые, следует признать, отросли. Маршал раскладывал пасьянс и, казалось, не слышал этих просьб.
— Ну, дядюшка, — говорила Зулька, — разве можно ходить с такими ногтями. Дайте руку, я обрежу.
— Не позволю обрезать руки.
— Ну, дядюшка… — ногти, а не руки.
— А кто тебя знает, может, руки, — шутил Маршал.
Закончив раскладывать пасьянс, Пилсудский собрал карты, перетасовал их и неожиданно согласился.
— Режь.
На следующий день я заметил, что ногти были подстрижены.
День был ясным, солнечным, морозным. Я знал, что Маршал не будет работать и решил дать ему поспать.
Направился в спальню только в половине двенадцатого. Пилсудский уже не спал.
— Думал, — сказал он, увидев меня, — что вы вообще уже не придете. В этом Вильно все распускаются. Где это видано ломать мне весь распорядок дня.
Я осмелился сказать, что на сегодня нет никаких дел.
— Вы за меня не думайте, я в этом не нуждаюсь.
Пилсудский сидел на кровати, опустив ноги на ковер.
Когда я увидел их, то испугался. Ноги настолько опухли, что не были видны даже щиколотки.
Я не мог сдержаться, чтобы не обратить на это внимание Маршала.
Пилсудский с любопытством, как на какой-то не известный ему предмет, посмотрел на меня и равнодушно кивнул головой.
— Пусть.
Несмотря ни на что, было видно, что он в прекрасном настроении. Встал с кровати и, надев только нижнее белье и тапочки, подошел к окну. Оперся обеими руками о подоконник и смотрел на открывшуюся неповторимую панораму, на окруженный колоннадой внутренний двор дворца и благородные очертания Доминиканского костела.
— Этот костел, — произнес он, — виден во всем великолепии только отсюда. Ни с какого другого места в городе он не выглядит так.
И действительно, вид был замечательный. Покрытые снегом крыши домов, небо в сочетании с тишиной и покоем, характерные для этого старого района Вильно, создавали прекрасное поэтическое целое.
Но я не видел тогда ни этой красоты, ни снежного убранства, ни архитектуры костела, ни дворцовой колоннады. Думал об одном: через две недели Пилсудскому исполнится шестьдесят семь лет… Шестьдесят семь тяжелых, заполненных трудом лет.
1 декабря около девяти утра мы выехали из Вильно в Варшаву.
31 декабря в 12 часов ночи мы с доктором Войчиньским зашли к Пилсудскому с бокалами вина, чтобы встретить Новый год.
— Желаем Вам, пан Маршал, здоровья, — сказал доктор.
Пилсудский взял бокал и отпил немножко:
— Спасибо.
Раньше Маршал при таких оказиях любил поговорить, вспоминал прежние времена. Теперь же молчал, не проявляя ни малейшего желания к беседе. Мы вышли.
Супруга Пилсудского находилась в Крынице, и поэтому он остался в Генеральном инспекторате Вооруженных сил.
Утром я спросил его, можно ли вечером показать кинофильм.
— Ведь сегодня праздник, — добавил я.
Маршал неожиданно спросил:
— А какой?
— Новый год.
— Новый год? У нас в Литве никто не считает его праздником. Какой еще праздник? Трех королей[223] — да, праздник, но Новый год…
Весь день Маршал провел в одиночестве.
Бельведер, 31 января
Главу правительства Пруссии Германа Геринга Пилсудский должен был принять в Бельведере 31 января в 6 часов вечера[224]. За несколько минут до этого он надел военный френч с маршальскими регалиями и парадный пояс. Геринг приехал пунктуально. Мы с капитаном Пахольским встретили его в вестибюле и проводили в гостиную, где его ожидал Пилсудский.
Этот один из наиболее известных гитлеровцев прекрасно иллюстрировал распространенное мнение о внешнем виде немцев. Толстый, тяжелый и серьезный. Его внушительный живот, который обычно скрадывал мундир, теперь, в гражданской одежде, особенно выделялся. Однако достаточно было бросить взгляд на его мрачное и суровое лицо, чтобы забыть о комплекции этого человека. Оно выражало неукротимую веру — не знаю — в себя или в идею, но во всяком случае веру, ломающую любые преграды и всегда побеждающую. Этот человек наверняка умеет быть другом и врагом не на жизнь, а на смерть. Я смотрел на него с огромным интересом. Присутствие в Бельведере правой руки Гитлера казалось мне чем-то неестественным. Еще свежим был гигантский скачок, который совершил Гитлер из ничтожества на самый верх.
223
224
Речь идет об одном из приездов Германа Геринга «на охоту» в Польшу. В ходе визита Геринг вел беседы с польскими государственными деятелями. Согласно записи вице-министра иностранных дел Шембека, Геринг «подал мысль о совместном германо-польском походе на Россию, указывая на выгоды, которые эта акция дала бы Польше на Украине».