— Я не знал об этой годовщине, — вклинился я, — иначе зашел бы поздравить панну Ягоду.
Маршал Пилсудский пожал плечами.
— Не с чем поздравлять. Я уже говорил всем об этих глупых, бессмысленных годовщинах, — сказал он, — я ее тоже не поздравил и даже сказал, что предпочитал бы стократ, чтобы ей было сейчас пять лет. Вы не представляете себе, какой это был прелестный ребенок.
Уже второй раз в течение нескольких дней мне не удавалась беседа о годовщинах.
Маршал Пилсудский задумался и устремил взгляд в какую-то точку перед собой. Наверное, он вспоминал о временах десятилетней давности, когда его младшей дочери было пять лет, а он сам находился в Сулеювеке.
— Естественно, — отозвался он через минуту, — мои дочери всегда соперничали между собой. Каждая хотела быть лучшей. Однажды, например, в Сулеювеке я долго наблюдал за Ягодой, которая демонстративно прохаживалась вдоль куста, просто роящегося от слепней.
Я умышленно не спрашивал, зачем она это делает, ожидая, что она сама все объяснит. «Видишь, папочка, — сказала она, — я совершенно не боюсь слепней, а Ванда говорит, что я маленькая».
Маршал прервал свой рассказ и спросил: «И что вы об этом думаете?»
— Деловая девочка, — отозвался я.
— Ну, думаю я, моя дочь!
Маршал продолжал: «А еще был случай — бедняжка споткнулась и упала и, видя смеющуюся Ванду, сразу же заявила, что не упала, а только «так себе — легла на животик».
Маршал Пилсудский смеялся весело уже только при упоминании о приключениях своих «паненок», как он обычно называл дочерей.
— Определенно лучше никого не поздравлять по случаю дня рождения, — добавил он еще.
Я возвратился в свою комнату, торжественно обещая себе, что уже никогда не буду выскакивать перед Маршалом с предложениями о каких-либо годовщинах. Вспоминал при случае, что уже перед этим Маршал набросился на меня за напоминание о том, что 1-й полк Легионов собирается отметить свою двадцатую годовщину. Маршал сказал тогда:
— По бедности могу признать десятую и двадцать пятую годовщины, но никогда двадцатую Что это за годовщина? Почему не девятнадцатая, а?
В подходящее время я сообщил о том тогдашнему командиру 1-го полка Легионов, ну и, понятно, двадцатая годовщина не отмечалась особенно торжественно.
2 апреля 1935 года
О дате визита английского министра Антони Идена[225] я знал уже достаточно давно и очень беспокоился, состоится ли он из-за состояния здоровья Маршала.
В день визита Маршал побрился и постригся, распорядился, чтобы во время приема были поданы чай и печенье, и заявил, что прибудет в Бельведер непосредственно перед прибытием англичанина. Как всегда перед важной встречей, он был задумчив. По своей привычке громко говорил сам с собой, время от времени крепко ударяя ладонью по столу.
Министр Иден прибыл в сопровождении посла X. Кеннарда[226] и еще двух человек. Министр Бек приехал перед ним. Следовало признать, что оба государственных деятеля своим внешним видом делали честь народам, которые представляли. Однако мы с удовлетворением отмечали, что не обменяли бы Бека на Идена.
Английский министр иностранных дел любил подчеркивать, что был офицером, капитаном. Может быть, поэтому он держался просто и во внешности имел что-то рыцарское. Высокий, худощавый, с коротко подстриженными усами и милой улыбкой, он вызывал симпатию. С особым интересом мы, адъютанты, разглядывали его безукоризненно скроенное представительское обмундирование, а кто-то из бельведерских вахмистров заметил позднее:
— Такой костюмчик как пить дать злотых четыреста стоит.
Прием продолжался недолго, около получаса. Впоследствии министр Бек рассказывал мне, что Маршал был в то время в плохой физической форме и что его охватил большой испуг за него. Позже я слышал также, что министр Иден в отчете об этом визите характеризовал состояние здоровья Маршала как плохое, подозревая у него опасную болезнь — уремию. Этот диагноз был ошибочным. Какими-то неизвестными мне путями содержание отчета стало известно в определенных французских кругах, а оттуда — вернулось в Польшу. Это была первая тревожная весть о здоровье Маршала, которая дошла до политических кругов за границей. У нас, в Польше, ей в целом не верили.
Как только Иден покинул порог салона, я сразу же побежал в Угловую комнату. Маршал медленно двигался через комнату княгини Лович[227] в спальню и уже в моем присутствии прилег, а точнее, упал на кровать. Я с испугом смотрел на него. Он производил впечатление очень изнеможенного и бессильного человека. Желая подавить собственное беспокойство, я сказал:
— Очень приятно, что такой визит уже завершен.
Маршал ничего не ответил и только, несколько отдышавшись, сел на кровати и бросил: «Да, да, после завершения переговоров с англичанами всегда чувствуешь себя очень приятно».
В этот же день мы возвратились в инспекторат.
6 апреля 1935 года я проснулся раньше, чем обычно. Стояла хорошая погода. На улице 10 градусов тепла. Маршал удовлетворенно кивнул головой.
— В полдень на солнце будет 20 градусов. В таком случае, поеду в деревню.
В солнечном свете, заливающем комнату, Маршал выглядит плохо. У него серая кожа, впалые щеки и очень худая шея. Ведь он уже был тяжело болен. Однако он не ложился в постель, рано вставал, надевал свою обычную серую куртку, усаживался за рабочим столом, принимал людей, давал поручения. Его исхудавшие руки все еще крепко держали бразды правления. Одно движение этих дрожащих рук, одно сжатие этих все чаще искривленных болью губ — это приказ, который выполнялся слепо, без минуты раздумий. О состоянии его здоровья в то время в Польше мало кто знал. Да и тот, кто знал, не был болтлив. Поэтому страна спала спокойно.
Маршал выпил в постели чай, читая газету, затем медленно, с трудом начал одеваться.
— Ну, так я еду. Чтобы только снова не подступила эта дурацкая тошнота.
Непроизвольно у меня сорвалось с губ:
— Все утро прошло хорошо, по-видимому, и дальше будет так же.
Маршал поморщился.
— Снова утешаете меня. Обойдусь без ваших утешений. Я — не моя панна, не Ягода, не Вандка. Успокаивайте их, сколько хотите, но не меня. Я не нуждаюсь в утешениях.
Однако уже при самом воспоминании о «своих пани», как называл он жену и дочерей, туча сползла с чела Маршала. Он усмехнулся:
— Едем.
Мы сели в автомобиль и двинулись. Я сидел, как обычно, рядом с Маршалом и старался что-нибудь говорить, чтобы оторвать его от грустных мыслей.
Ехали по аллее Шуха, затем Аллеями Уяздовскими. На улице Новый Свят я обратил внимание Маршала на то, что женщины уже ходят в весенних платьях. Маршал усмехнулся:
— Ну, теперь уже точно будет весна.
И по своей привычке добавил совсем неожиданно:
— Что должно делаться сейчас в душах этих женщин! Как же они должны беспокоиться и стараться, чтобы перевоплотиться в такие весенние создания…
На углу Аллеи 3 Мая мы остановились у перекрестка. На остановке группа людей ожидала трамвая. При виде Пилсудского она пришла в волнение, оживилась. Мужчины сорвали фуражки с голов и застыли, женщины несмело протискивались ближе к окнам. Маршал смотрел вперед и старался ничего не видеть, но, когда подошел солдат и отдал честь, ответил ему воинским поклоном.
Мы двинулись дальше.
Через Аллею 3 Мая и мост Понятовского пролетели, как ветер. Висла уже освободилась от ледостава, но еще кое-где были видны запоздавшие льдины. Маршал всегда интересовался состоянием рек, поэтому с интересом присматривался к Висле.
— Вот была бы история, — сказал он, — если бы в этом году она так и не замерзла.
— Э-э, вероятно, этого не может быть, — выразил я сомнение.
— Ну, ну, не колдуйте. В Польше относительно климата известно одно, и то не очень достоверно, что в июле и августе не будет снега. Кроме этого, все возможно.
225
Речь идет о поездке министра по делам Лиги Наций (у Лепецкого — министр иностранных дел) Антони Идена в Варшаву и Москву в апреле 1935 года.
227