“Ну почему же – как свинья?” – невольно обижаюсь я за русские песни.
– Перебудил всех соседей и поскандалил с господином Бэнсоном!
“Довольно-таки некстати он проделал это именно нынешней ночью, – вздыхаю я потихоньку. – Мог бы распевать русские песни завтра. Или послезавтра. Нет, непременно теперь, когда нет ни минутки времени!..” Но не выслушать Паулину невозможно.
– И это еще не все! – Она задыхается от переживаний и еле сдерживаемых рыданий. В ее скромненькой жизни это большое происшествие. – Представьте, когда я его буквально силой ввела… втащила в квартиру…
Русские песни! В Амстердаме это может оказаться истинная находка!
Золотое дно! Хотя, с другой стороны, они ведь не европейцы – они филиппинцы… Филиппинцы вряд ли проникнутся… Но, может, не к филиппинцам, может, к кому-нибудь другому? Цыганский погребок, например… Невозможно знать, где вектор судьбы. Вообще-то матросский фольклор должен быть интернационален…
– Кстати, Нина, простите, что это значит: целка? Мне кажется, я не встречала такого слова… Когда он особенно злится, он говорит
“пролетарская целка”! В словаре этого нет.
– Это “целкач” в женском роде, – разъясняю я.
– А что значит “целкач”?
– Целковый. Рубль.
– Да? Но почему же в женском роде?
К счастью, она не в силах дожидаться дальнейших, более основательных толкований.
– Взял, представьте, половую щетку, навесил на нее свои грязные брюки, насквозь мокрые, сплошь в какой-то гадости, поверх них, прошу прощения, нацепил исподние… Как правильно сказать: исподние или исподнее? И представьте, выставил этот стяг в форточку! – Голос ее то волнообразно нарастает, то вовсе пресекается. – И как раз в том окне, что на улицу!
Она, конечно, не могла этого предвидеть, тем более пресечь – кто бы мог предположить подобную выходку? Утром явился полицейский и вручил ей квитанцию на штраф – за нарушение соседского покоя, а также за недозволенные обвешивания городского здания неприличными предметами интимного гардероба.
– И без всякой совести продолжает теперь спать! – всхлипывает в трубке Паулина.
– Не вздумайте только уплатить этот штраф! – вставляю я мудрое наставление. Трубка прижата плечом к уху: чищу морковку. – Пусть сам расхлебывает свои безобразия!
– Вы смеетесь? – возражает она обиженно. – Чем же он может расхлебывать? Вы же знаете, у него ни копейки денег!
– Да? А на что же он, извините, пьет?
Вопрос мой ее несколько озадачивает.
– Не знаю… Возможно, какой-нибудь мерзавец его угостил.
Угостил!.. Как бы не так! На твои же денежки таскается по кабакам и по бабам.
– Пускай выпутывается как знает. Паулина, вы не должны в этом участвовать.
– О, я представляю, как он будет выпутываться! Он просто не заплатит!
– Тем лучше. Тогда его арестуют.
– Вы шутите?! – ужасается она.
– Почему же?
– Вы хотите, чтобы завтра весь мир кричал, что у нас в стране арестовали русского диссидента?
– Паулина! Он давно никакой не диссидент, и всему миру на него начхать.
Нет, нет, она не готова к такому вульгарному способу разрешения своих ужасных затруднений.
– Он озлобится еще больше…
– А на каком это языке он изволил скандалить с господином Бэнсоном?
– пытаюсь я пошутить.
– Не знаю, не помню, – отвечает Паулина сокрушенно. – Наверно, на русском. Нет, вы, пожалуйста, не думайте – когда ему нужно, он прекрасно умеет объясниться. В конце концов, он уже семь лет в стране.
– Он не в стране, Паулина, он у вас на диване! – зачем-то дразню я несчастную. – Вы должны взять эту самую щетку и гнать его взашей. -
Все же не просто одновременно крошить лучок, утирать набегающие слезы да еще беседовать по телефону. – Пускай устраивается на работу. Здоровенный наглый бугай! Вы тратите на него свои последние деньги. Не умеет ничего лучшего – пусть идет моет вагоны! Там никакого языка не требуется.
– Но почему же – не может? – вступается Паулина за своего мучителя.
– Он, в сущности, очень способный человек. Вполне прилично выучил итальянский язык, хотя там никто от него этого не требовал. Вы знаете, он до сих пор читает по-итальянски!
– Что же он читает? “Божественную комедию”?
Пусть поступает как хочет. Некогда мне с ней препираться, да и незачем. И потом, кто знает, кто ведает?.. Что останется в ее бедной жизни, если вдруг исчезнет паршивец Пятиведерников со всеми своими безобразиями?
Некоторое время она молчит, собираясь с духом, но потом все же решается изложить свой план:
– Нина, простите меня, ради бога, я знаю, что требую лишнего, но я уже пробовала со всех сторон, может быть… Может, вы согласитесь переговорить с ним? Мне кажется, он должен прислушаться к вам… Вы имеете правильный подступ к такой сложной натуре!
Нет, этого я уж точно не сделаю. Ни в коем разе не стану заниматься перевоспитанием господина Пятиведерникова. Пропади он пропадом. Но я обещаю Паулине, что, когда она достаточно созреет для самообороны и решится наконец обратиться в полицию с требованием принятия надлежащих мер против своего мнимого супруга, я выступлю ее свидетелем. На этом наша беседа заканчивается.
Мартин возвращается с катка запыхавшийся, утомленный и с многочисленными свертками в руках – кататься действительно было невозможно, лед течет. Он надеется, что на следующий год у нас уже будет наконец каток с искусственным льдом… Зато он успел заскочить в магазин и выбрать детям подарки. В куче пакетов я замечаю и большой круглый торт – это к чаю, объясняет Мартин.
Эндрю появляется с дочками, но без Агнес – наша невестушка просит извинить ее, она неважно себя чувствует. Бедняжечка. С чего бы это?
Выпила вчера лишнего? Или объелась сладостями? Скорее всего, просто закапризничала. Нам без разницы. Даже лучше. Бывает некоторым такая везуха! Всю жизнь ни черта не делает, ни одного дня нигде не работала и при этом постоянно жалуется на всяческие недомогания и переутомления. Первую доченьку родила в сорок два года. Не потому, что не могла родить раньше, но опасалась, что беременность испортит ценную фигуру, а дети, чего доброго, воспрепятствуют светскому времяпрепровождению. И занятиям живописца. Но коль скоро изящные искусства все равно заброшены… Всю беременность, все девять месяцев, провалялась, корова, задравши кверху ноги! И врач, разумеется, неотступно наблюдал за драгоценным здоровьем будущей не слишком юной матери. Спустя четыре года решила повторить эксперимент и забеременела вновь, чтобы вновь во всей полноте насладиться дурным самочувствием. Разумеется, и вторую дочку родила не без помощи и участия ведущих медицинских светил. Тонкая такая натура – то занеможет, то занедужит. В доме, между прочим, две прислуги: негритянка убирает, а местная пожилая матрона готовит обеды. Вот бы
Пятиведерникову родиться в образе Агнес! Не пришлось бы дразнить полицию вывешиванием мокрых подштанников, и так бы пылинки сдували.
Странный, однако же, закон природы – Эндрю женятся на Агнесах, а
Паулинам достаются Пятиведерниковы.
Кстати, в отсутствии спесивой женушки Эндрю совершенно другой человек – общительный и даже остроумный. И девочки у них, в общем-то, симпатичные. Не особенно пока напоминают мамашу. Минуточку
– жаркое пора вытаскивать из духовки, а то зачерствеет, как подошва.
Куда бы временно приткнуть противень?..
У входной двери раздается звонок. Неужели Агнес по какой-то причине решила все-таки осчастливить нас своим визитом? Нет, оказывается, это семейство Юнсонов – папа, мама, юная фигуристка Линда и ее младший братик.
– Дорогая, чуть не забыл тебе сказать! – торопливо шепчет Мартин. -
Я пригласил их!.. Детям будет веселее…
Разумеется, будет веселее. Почему бы, собственно, и нет? Чем Юнсоны хуже остальных наших знакомых? Фру Брандберг, например, или мошенника Стольсиуса? Ничем… Я изображаю на лице приветливую улыбку и быстренько ставлю на стол четыре дополнительных прибора.
Надеюсь, еды хватит. Торта, во всяком случае, определенно хватит.