По просьбе Айседоры Дункан Пикабиа познакомил ее с Шаршуном, который подсказал знаменитой танцовщице способ добиться разрешения на поездку в Россию, куда он и сам стремился после революции 1917 года. Для осуществления своей цели художник отправился в Берлин, так как в Париже в 1922 году еще не было советского посольства. Четырнадцать месяцев, проведенные Шаршуном в Берлине, коренным образом изменили его прежнее намерение вернуться на родину. Он словно бы почувствовал «порыв буйного ветра, который отбрасывал от русской границы». Чем же была вызвана столь радикальная перемена? Догадаться нетрудно. Ведь уже в начале 1920-х годов пришлось покинуть Россию и Шагалу, и Кандинскому, и Бердяеву, и Бунину и еще многим другим.
Встречаясь в Берлине с Алексеем Явленским, близко знавшим Кандинского в Мюнхене, Шаршун «из первых рук» мог получить сведения о проблемах творчества и о начавшихся разногласиях между двумя идеологиями: эстетическим переворотом и политической революцией. Шаршуна разочаровали и сведения, которые сообщила ему вернувшаяся из России Айседора Дункан, с которой они встретились на вечере русской поэзии в Берлине, где выступали Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Александр Кусиков. «Несозвучность» позиции Шаршуна новым установкам в искусстве, с утверждавшимся духом партийной борьбы делала для него абсолютно неприемлемым любое посягательство на свободу творчества.
Гораздо позже, в 1967 году нам довелось присутствовать при любопытной беседе Шаршуна с приехавшим из Ленинграда директором Русского музея. В своей мастерской в Ванве Шаршун встретил своего гостя необычным для советского чиновника приветствием: «Вы здесь в ателье свободного художника, который творит по собственному вдохновению и усмотрению – без указки партии…» На столь прямолинейный наскок последовал не менее категоричный отпор: «Кто может пометать Вам и в России писать решительно все, что Вы пожелаете?» «Писать-то, я конечно, могу, – ответил Шаршун, но рассчитывать на выставки и получение заказов от государства пе пришлось бы. Чем бы я стал жить?» – «У нас художники живут в прекрасных условиях, исполняя отвечающие нуждам страны вещи». Но именно эти «отвечающие нуждам страны вещи» не соответствовали индивидуальному мировоззрению Шаршуна. Здесь столкнулись противоположные точки зрения, резко разделявшие два мира.
Конечно, эмигрантская жизнь Шаршуна не изобиловала достатком, и хотя ему удавалось выставляться в Париже, неустанно работая здесь с 1923 года, ему пришлось испытать немало лишений, нужды, нищеты. И только в 1944 году Ливенгудом (Livengood) ему был предложен первый контракт.
Возникший в 1923-1924 годах сюрреализм не нашел отклика в творчестве Шаршуна: художнику осталось чуждо разрушительное начало этого движения, противоречившее его антропософскому мировоззрению.
В 1932 году, несмотря на удачную персональную выставку в галерее «Quartre-chemins», Шаршун покидает Париж и проводит шесть месяцев в глуши на ферме анархистов в Турени до тех пор, пока друзья не помогли ему вернуться и выхлопотать государственное вспомоществование.
Однако невзгоды не сломили упорства Шаршуна, и он получил награду за свои мытарства: работы художника были показаны на персональных выставках в Барселоне (1916-1917), Берлине (1922-1923), а позже – в Монреале (1957), Копенгагене (1959), Ныо-Йорке (1960), Милане ( 1962), Дюссельдорфе (1963), Люксембурге (1967), Базеле ( 1968) – пе говоря уже о Париже, где прошло около 22-х выставок Шаршуна, начиная с 1920 года, и о городах французской провинции, таких как Ване (1962) и Сент- Этьен (1964).
Последовательно пройдя стадии увлечения кубизмом, пуризмом, орфизмом, дадаизмом, Шаршун сформировал собственный стиль. Его любимый сюжет – текущая вода. Гамма красок в композициях художника постепенно менялась: от доминирующих коричнево-зеленых оттенков к белому цвету, заключающему в себе, согласно символике художника, все прочие цвета. Эта концепция белого цвета напоминает «Белый квадрат на белом фоне» 1918 года Казимира Малевича, однако полотнам Шаршуна свойственна большая экспрессивная выразительность цвета. Многие абстрактные композиции Шаршуна – живописные вариации на темы музыки Бетховена, «Симфонии псалмов» Стравинского (1957), 9-й симфонии Шуберта (1963), «Вальса для скрипки» Брамса (1968) или же своего рода живописные аналоги музыкальных гармоний, созданные под влиянием классических симфонических произведений – такова, например, «Музыкальная тема» (1942) или «Испанская рапсодия» (1944). Исключением из привычного круга тем является композиция, навеянная православным акафистом Богородице (1957). Сложность и строгость формы характерны для циклов скрипок (1944-1945), водоворотов моря (1948-1949), венецианских гондол (1952). Натюрморты Шаршуна так же живописны и гармоничны, как и его музыкальные композиции: «Кувшин» (1927), «Белые пиалы» (1927-1928), «Бутылка с кувшинами» (1945), «Керосиновая лампа» (1944-1945) и т.д.
Шаршуна можно было встретить на всех интересных выставках русского искусства в Париже, он легко откликался на споры о живописи, об искусстве, не забывал своих товарищей по ремеслу. К тому же его творческая деятельность не ограничивалась одной лишь живописью – время от времени ему удавалось издавать собственные книги и брошюры.
Литературная деятельность Шаршуна началась очень рано. В 1921 году он издал в Париже по-французски свою да- даистскую поэму «Неподвижная толпа» («Foule immobile») с собственными рисунками 11* . В поэме красной нитью проходит главная тема всей жизни и всего творчества Шаршуна: в жизненной борьбе человек один, он невосприимчив к действительности, к ее соблазнам (особенно – к соблазнам, олицетворяемым женщиной), он только слушает звуки – «тень невидимого» – в самом себе. В истории, может быть, никогда не было столь радикального солипсического мировоззрения. Неслучайно цикл книг Шаршуна («Долго- ликов», «Ракета», «Роздых», «Акафист Долголикову», «Подвернувшийся случай») озаглавлен: «Пять книг солипсической эпопеи «Герой интереснее романа». Литература всегда несет коммуникативную функцию – живопись может передавать молчание и «шепот» внутреннего субъективного мира. Литературное творчество явилось для Шаршуна способом преодолеть «аутизм», но остаться свободным от соблазнов внешнего мира. Оно – своего рода освобождение, defoulement, «клапан». «Клапан» – название серии десятков листовок, выпущенных автором на русском языке. Эти «клапаны», как и серия «вьюшек», наподобие сюрреалистического автоматического письма, испещрены поэтическими обрывками фраз, художественными или банальными замечаниями, афоризмами. На самом же деле, «клапаны» и «вьюшки» – своеобразный дневник художника, где он беседует сам с собой. Они полны юмора, основанного на абсурдизме. Интересно провести параллель между прозой абсурдиста-обэриута Даниила Хармса 20-х годов и «скучной прозой» Шаршуна. Шаршун, наверное, не знал обэриутов, но его проза проникнута тем же абсурдистским духом. Шедевром прозы Шаршуна, безусловно, остается его поэма-роман «Долголиков». Герой – это лирическое «я» художника. Его антагонист – это мироздание, действительность, жизнь. Между этими силами идет борьба, в финале ее торжествует долголикий призрачный человек, который сознательно отказывается от видимой жизни и создает другую жизнь из «тумана своего «я». Георгий Адамович написал, что в «Долголикове» мелькает тень, отблеск метеора – Белого 12* . Это верно для всего литературного творчества Шаршуна. Разве не отсылают к Белому эти строки, резюмирующие все мировоззрение художника: «Другая же действительность, черно-белая, стоящая на часах, немигающая и неотступная, против которой у меня нет иной помощи – как неустанное, непробудное пьянство-творчество, дурман, непрерывно разряжающий мое сверхпроизводство» 13* .
Шаршун продолжал активно работать до последнего дня жизни. Его работы приобретали государственные музеи, частные коллекционеры, картинные галереи. Ему по праву принадлежит одно из почетных мест среди русских художников «Парижской школы».