Разумеется, здесь не место для подробного рассмотрения главного вклада Александра Койре в интеллектуальную историю Франции – его причастности к основанию французской школы истории науки. Для нас в данном случае важно подчеркнуть только две вещи. Во-первых, следует учитывать, что Койре подходит к истории естественных наук с философской точки зрения; его интересуют прежде всего метафизические предпосылки всякого открытия. Во- вторых, следует помнить о том, сколь многим французская школа истории науки обязана немецкой философии, усвоенной благодаря посредничеству выходцев из России.
Среди слушателей лекций Александра Койре о Гегеле в 1926-1927 годах находился еще один философ русского происхождения – Александр Кожев (1901-1968) 18* . Год спустя он заменил Койре в Практической школе высших исследований. В 1933-1939 годах каждый понедельник в половине шестого вечера Кожев вел знаменитый семинар по «Феноменологии духа», который посещали не только Жорж Батай, Роже Кайуа, Рэмон Кено, но и будущий переводчик «Феноменологии» Жан Ипполит, Лакан, Мерло- Понти и многие другие. Бывала там и Ханна Арендт (еще один пример немецко-русского вклада в парижскую интеллектуальную жизнь). Семинар Кожева по праву считается важнейшим явлением филофской жизни Франции 1930-х годов. Кожев стремился применить гегелевское истолкование истории рубежа XVIII-XIX веков к современности и, напротив, использовать политические реалии 1930-х годов как ключ к пониманию гегелевского истолкования истории. Особое внимание Кожева привлекали два мотива: диалектика взаимоотношений хозяина и раба и конец истории. В диалектике взаимоотношений хозяина и раба Кожев выделяет в первую очередь мотив освобождающего присвоения средств производства. Мотив тирании в истории активно обсуждается также в обширной переписке Кожева с немецким философом еврейского происхождения, эмигрировавшим в Америку, Лео Штраусом 19* . ГТо Гегелю, конец истории совпадал с Первой империей; Кожев называет этот конец временным, видит в нем предвестие другого конца истории, который наступит в тот момент, когда новый Гегель на основе марксистской философии труда обоснует появление нового Наполеона 20* .
Как ни оригинален был вклад Кожева в интерпретацию Гегеля и усвоение его философии во Франции, семинар его был многим обязан понятию времени, разработанному незадолго до этого Александром Койре. Другая черта, роднившая обоих, – так же, как и Койре, Кожев совмещал занятия немецкой философией с изучением философии русской. Параллельно с семинаром по Гегелю он регулярно читал лекции по современной русской религиозной философии. Еще до своего окончательного переезда в Париж, в Гейдельберге он написал под руководством Карла Ясперса диссертацию о Владимире Соловьеве, чью философию он интерпретировал как попытку примирить с помощью Шеллинга и немецкой философии пантеистическое понимание Бога с дуалистическим. Как и Койре, Кожев воспринимал Германию прежде всего как родину тех философских учений, которые оказали такое значительное влияние на русскую религиозную философию. Этому способствовала его собственная эволюция, исходной точкой которой было усвоение уроженцем России немецкой мистики, о чем сам Кожев рассказал в статье, опубликованной в «Журнале истории и религиозной философии» (Revue d'histoire et de philosophie religieuse) 21* .
Александр Кожев (настоящая фамилия – Кожевников) родился и вырос в Москве, на Арбате. Когда произошла революция, он был еще школьником; в эту пору он увлекался изучением религий Дальнего Востока. По его собственным рассказам, в первые послереволюционные годы он торговал на черном рынке ив 1918 году чудом избежал расстрела. В декабре 1919 или в январе 1920 года он вместе с одним немецким другом бежал из России в Польшу. До Германии он добрался лишь в середине 1920 года.
В годы учебы в Гейдельберге Кожев слушал прел<де всего лекции Ясперса; к Гуссерлю он в эту пору особого интереса не проявлял. В 1922 году он переезжает в Берлин, а в 1924-1925 годах снова возвращается в Гейдельберг для окончания университета. В Париж он приехал в конце 1926 года, посещал Сорбонну, где изучал восточные языки и физику и общался с представителями русской эмиграции из круга Бердяева. В эти годы он написал работу о детерминизме в классической и современной физике, однако защитить ее в качестве диссертации ему не удалось.
Во французской интеллектуальной жизни Кожев сыграл приблизительно ту же роль, что и Койре, – роль посредника, представительствующего за немецкую философию. Французов 1930-х годов он познакомил с гегелевской интерпретацией европейской истории рубежа XVIII-XIX веков, причем на эту интерпретацию сам он смотрел через призму русской интеллектуальной истории.
Эту тройственную – русско-немецко-французскую – природу философии Кожева выдает и другой аспект его деятельности – обширная переписка, которую он вел со своим дядей Василием Кандинским – русским художником, жившим в Германии 22* .
Третий пример франко-немецко-русского мыслителя – Жорж (Георгий) Гурвич (1894-1965). Он родился в еврейской семье в Новороссийске, затем так же, как Койре и Кожев, учился в Германии, в 1925 году переехал во Францию, а четыре года спустя получил французское гражданство. В автобиографии, рассказывая о своем интеллектуальном становлении, он описывает опыт, приобретенный в Германии: «Два первых университетских года (1912-1914) я жил зимой в России, а летом в Германии; я учился праву и знакомился с самыми значительными политическими учениями; особенно интересовали меня различные тенденции неокантианской философии: работы Когена, Наторпа, Кассирера, Рикерта, Виндельбанда, Волькельта, Репувье, Амелена… Кончилось все это острой неприязнью к неокантианству. […] Тогда я обратился к Вильгельму Вундту. Он посоветовал мне для лучшего понимания психологии разных народов заняться экспериментальной психологией в его лаборатории. Единственным плодом этих занятий, впрочем весьма непродолжительных, явилась экспериментально подтвержденная уверенность в том, что невозможно установить прямые параллели между психологией и физиологией, и в том, что между временем реальной жизни, временем как понятием и, тем более, временем измеренным, временем линейным не существует связи» 23* . Самое сильное впечатление произвели на Гурвича лекции Эмиля Ласка, которые он посещал в Гейдельберге накануне Первой мировой войны. Они не только привили ему интерес к Фихте («Мне казалось, что Фихте – прежде всего поздний – способен разрешить сложные вопросы, с которыми не справлялись создатели феноменологии» 24* ), но и познакомили с социологией Макса Вебера. С 1915 по 1920 год Гурвич продолжает учебу в России. В России в 1917 году он участвовал в создании первых советов народных депутатов на Путиловском заводе, где пытался воплотить в жизнь прудоновские идеи о децентрализованном коллективизме 25* . В 1920 году Гурвича зачисляют на службу в Петроградский университет, несколько месяцев спустя он эмигрирует в Чехословакию, где в 1921-1924 годах преподает в Русском университете в Праге, а в 1925 году переезжает в Париж.
Оказавшись в Праге, Гурвич осуществил замысел, который родился у него еще на родине, – написал по-немецки книгу о Фихте. Философ работал с рукописями Фихте, в особенности с его поздними работами; философию Фихте он ценил за абсолютный реализм, который, как он считал, дал ему даже больше, чем феноменология. Книга Гурвича «Система конкретной этики у Фихте», вышедшая в 1924 году в Тюбингене, – непосредственный результат его пребывания (впрочем, не слишком продолжительного) в Германии. С другой стороны, книга о Фихте очень многим обязана русскому философу Вышеславцеву 26* : Гурвич вывез из России его неизданный труд, на который ссылается уже в самом начале своей собственной работы 27* . Идея фихтевского абсолютного реализма, почерпнутая из поздних сочинений Фихте, оказала на Гурвича большое влияние; воспринимая ее на фоне феноменологии, он активно пользовался ею в своих социологических трудах: «Здесь мы имеем дело с очень своеобразным пониманием иррационального не как противоположного логике, как это бывает во всех других случаях, но как непосредственного присутствия самих логических сущностей [cler grundlosen Vorhandenheit der logishen Wesenheiten selbst]. Обнаружение этого типа иррационального – большая заслуга феноменологии и прежде всего Гуссерля. См., в частности, его «Идеи» 28* . По-видимому, именно своим преклонением перед Фихте Гурвич расположил к себе Ксавье Леона, и тот стал заказывать ему статьи для «Журнала метафизики и морали» (Revue de mйtaphysique et de morale). В 1928 и 1929 годах Гурвич печатает на страницах этого издания статьи о последних достижениях немецкой философской мысли, составившие в 1930 году основу его книги «Современные тенденции немецкой философии» 29* . Следом за пространным предисловием Леона Бруншвига, который по приезде Гурвича в Париж дал ему возможность читать лекции по немецкой философии, идут очерки об Эдмунде Гуссерле, Максе Шелере, Эмиле Ласке, Николасе Гартмане и Мартине Хайдеггере. В отличие от Койре и Кожева, которые стремились прежде всего развить идеи, усвоенные в Германии, пойти дальше своих немецких учителей, Гурвич только информирует французских философов о достижениях германских коллег. Он публикует тщательно составленную библиографию их публикаций. Оспаривая тезис о родстве Гуссерлевых сущностей с платоновскими идеями, Гурвич, однако, упрекает Гуссерля в недостаточно глубоком подходе к проблеме иррациональности, проблеме, которая под новым названием («прерывность») возникнет потом и в его собственных социологических работах 30* . Другая фигура, в которой Гурвич видит наиболее полное воплощение духа феноменологии, – Макс Шелер (с которым Гурвич, кстати, так же, как и Койре, был знаком лично). Этическая и религиозная сторона его учения вызывала особенное одобрение Гурвича; с другой стороны, недостатком философии Шелера ему представлялось игнорирование того, что было сделано Фихте, сумевшим преодолеть кантовский формализм. Для пас особенно существенно, что в одном из примечаний к главе о Шелере Гурвич информирует читателей о существовании русской философской школы, эволюция которой параллельна развитию немецкой феноменологии 31* . Николай Лосский и Семен Франк, пишет Гурвич, предвосхитили в некоторых своих работах (переведенных на немецкий) гартмановское соединение интуиции с систематическим мышлением. Желая разъяснить этот тезис подробнее, Гурвич отсылает к своей статье о русской философии первой четверти XX века, – по-видимому, одной из первых французских публикаций на эту тему – или к французским переводам Лосского. Последний из философов, которых Гурвич представляет французской публике, – Мартин Хай- деггер, в чьих работах в 1920-е годы совершился показательный синтез феноменологии и посткантовского идеализма. Сопротивление Гегелю приводит к попытке воскресить традиции Фихте и Шеллинга. В статье, посвященной Гурвичу-социологу, Фернан Бродель четко почувствовал немецко-русские феноменологические корни его идеи о прерывности как основной черте социального 32* . Для нас же важно подчеркнуть, что Гурвичу, точно так же, как Койре и Кожеву, средством для постижения современной немецкой философии и немецкого идеализма XIX века служит русская религиозная философия.