Конец неустанным стараниям французов понять далекую Россию кладет война 1914 года. В этот момент все мифы о России, каким французы верили начиная с XVII века, утрачивают свое влияние; их место занимает уверенность в необходимости союза с Россией. Хотя в начале XX века русское искусство переживает неслыханный расцвет, ставящий Россию в этом отношении впереди всех прочих европейских стран, об этом никто не вспоминает; теперь главное – военная мощь России. Катастрофа 1914 года наступила так быстро, что французы не успели вполне осознать, как далеко ушла Россия Серебряного века в своих художественных поисках, как сильно она опередила Европу. Россия как страна ультрасовременной культуры – этот миф не смог укорениться во французском общественном мнении до Первой мировой войны, а революция 1917 года заставила надолго забыть о том уникальном периоде в истории русской цивилизации, каким стало начало XX века.
В течение семи с лишком десятков лет искусство серебряного века, забытое, оболганное, пребывающее под запретом, интересовало лишь одиноких ученых, влюбленных в Россию. И только сегодня это русское чудо смогло занять свое место в представлениях французов о России и внести последний, чрезвычайно важный штрих в облик этой страны, которая никогда не оставляла французов равнодушными.
Перевод с французского Веры Милъчипой
7 7. Жерар Делабарт Вид Моховой и дома Г.Пашкова в Москве. 1795
Гравюра 1799
12. Жерар Делабарт Вид Старой площади в Москве. 1795
Гравюра 1799 Фрагмент
Русский МИФ о Франции
1. Серж (Сергей) Поляков (1906-1969) Париж. 1920-е
Роман Якобсон
* Публикуемая, статья, замечательного филолога Романа Якобсона (1896-1982) является рецензией на книгу И.Эренбурга и О.Савича «Мы. и они». Эта книга, выпущенная в 1931 году в Берлине, представляла собой антологию суждений о Франции русских литераторов XVIII – начала XX веков, живо изобразивших различные оттенки, «французского мифа» в русской, культуре Нового времени. Мы решили опубликовать этот текст, никогда прежде не печатавшийся по-русски и так тесно соприкасающийся с проблематикой нашего выпуска. Он интересен не только тем., что позволяет проследить эволюцию российского мифа о Франции на протяжении двух с лишним столетий, но и тем, что выявляет различия в трактовке термина «миф", выработавшиеся за последние семидесят лет.
Юрий Анненков (1889-1974) Иллюстрации к роману Ивана Голя «Ди Рококо». 1920-е 2. Собор Парижской Богоматери
Изучение национальных характеров – дело неблагодарное. Любые соображения о духе того или иного народа, высказанные представителем этого народа, рискуют сбиться на проповедь pro domo [в свою пользу – лат.]. Вяземский по поводу типичных высказываний французов о Франции приводил анекдот, слышанный от Пушкина: «Какой папенька умный, какой папенька храбрый! Как папеньку Государь любит! – Кто тебе все это сказал? – спросили его однажды. – Папенька, – отвечал ребенок».
Но ничуть не больше заслуживают доверия суждения об иностранцах. На эту тему тоже есть анекдот: русский крестьянин приезжает на ярмарку, видит впервые в жизни верблюда и возмущается: «Ты посмотри, во что эти идиоты превратили коня!» Эгоцентризм наш не имеет пределов; мы, конечно, знаем, что негр – это не белый, выкрашенный в черный цвет, но подсознательно все-таки подозреваем, что он черный потому, что давно не мылся. Историку культуры было бы наверняка чрезвычайно интересно узнать впечатления эскимосов, увидевших, как возле их чума приземляется самолет; не менее интересно узнать, что испытывает европейский киноман, видящий на экране в фильме «Нанук» вместо Адольфа Менжу или Греты Гарбо настоящего эскимосского рыболова. Однако рассказ эскимоса о самолете при всей его живописности не даст нам ни малейшей возможности узнать что бы то ни было о конструкции самолета; он обогатит лишь наши представления об эскимосской мифологии, а суждения среднего европейца о первобытном существовании Нанука будут так же далеки от наблюдений этнографа, как настоящее африканское искусство – от восторженных разглагольствований парижского сноба.
В суждениях местных жителей об иностранцах следует видеть прежде всего материал для описания их собственного характера.
В недавно появившейся антологии «Мы и они» собраны высказывания о Франции семидесяти русских писателей от XVIII века до наших дней. В их числе – все без исключения классики русской литературы 1* . Книга вполне оправдывает свое название, ибо больше, чем о французах, сообщает о русских. Получить сколько-нибудь объективное представление о национальных характерах можно, лишь сопоставив мифы, которые сочиняют о том или ином народе иностранцы, с представлениями, какие имеет он о себе самом и о других народах. Сравнительное изучение иностранных мифов о Франции и представлений, какие сложились у французов о себе и обо всех прочих нациях, позволило бы заложить основы научной характерологии и выявить сущность французскости. Наша задача куда более скромна: мы просто хотим обозначить постоянные мотивы, повторяющиеся в суждениях о Франции самых разных русских писателей, вне зависимости от их принадлежности к той или иной партии, а зачастую даже и вопреки этой принадлежности. Все слишком личное, все частное и случайное мы оставим в стороне, и будем обращать внимание только на главное.
Существует ли такой образ Франции, который разделяло бы большинство русских людей? Существует, и рецензируемая антология это подтверждает. Некоторые газетчики обвинили (и совершенно напрасно) ее составителей в пристрастности: им показалось, что в книге собраны только отрицательные отзывы. Между тем на это можно возразить, во-первых, что в сочинениях крупнейших русских писателей можно отыскать куда более суровые суждения о Франции, чем те, что включены в антологию 2* , а во-вторых, что критические реплики, собранные в книге, слишком многочисленны и принадлежат слишком разным авторам, чтобы можно было счесть их случайностью. Характерно, что частые перемены в отношениях между Россией и Францией на отзывах русских писателей о французах никак не отражаются. В эпоху Священного Союза русские авторы судят французов так же сурово, как и во времена Крымской войны, а их отношение к Третьей республике в сущности ничем не отличается от отношения ко Второй империи.
Самое удивительное, что вне зависимости от того, положительно или отрицательно относятся русские писатели к Франции, они в самые разные эпохи, исповедуя самые разные взгляды, прибегают к схожим, а порою просто одинаковым формулировкам. Подданный Российской империи Карамзин пишет в 1790 году о революционном Париже: «Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве, но после России нет для меня земли приятнее Франции». В 1925 году советский поэт Маяковский, не читавший Карамзина, говорит о послевоенной Франции: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва». А в 1847 году похожие признания делает Белинский.
Что общего у Аполлинарии Сусловой, возлюбленной и музы Достоевского, и самой значительной поэтессы русского символизма Зинаиды Гиппиус? Между тем Суслова пишет о Париже 1865 года: «Здесь все продается, все: совесть, красота; продажность сказывается во всем […] в затянутых талиях и взбитых волосах девиц, что попарно гуляют по улицам. […] Я так привыкла получать все за деньги: и теплую атмосферу комнаты, и ласковый привет, что мне странным кажется получить что бы то ни было без денег», а Гиппиус, не читавшая неизданного дневника Сусловой, говорит в 1908 году о том же Париже: «И как будто одна громадная, рассыпавшаяся на сорок тысяч мелких, проститутка ходит вечером по одному длинному бульвару, повторяя одно и то же слово. Вещи, и деньги, и люди – все движется по кругу; потому что всё (и все), без остановки, покупается, продается, и вновь продается, и опять покупается. Не важно, кто и что: всё решительно покупается, как всё и все решительно продаются». Сходство поразительное, но еще поразительнее постоянное повторение одних и тех же тем. Довольно было Фонвизину полтора века назад бросить, что француз «рассудка не имеет», и вот уже Достоевский, а затем Владимир Соловьев с восторгом цитируют эту фразу; больше того, Достоевский уверяет даже, что его восторг разделяют все русские.