От себя ничего не добавляешь - это самое замечательное в работе переводчиков такого типа. Держишь монетку в левой руке, потом хлоп! - правую сверху, а левую убрал. Монетка в правой.
На работу мы приходили в десять, уходили в четыре. По субботам шли втроем на ближайшую дискотеку, где пили "J&B" и отплясывали под Сантану в исполнении тамошней банды.
Доходы были неплохи. Сколько-то уходило на аренду помещения, неизбежные траты по мелочам, зарплату нашей девчонке, зарплату студентам и налоги. То, что оставалось, делилось на десять частей. Одна часть откладывалась на счет фирмы, пять получал мой напарник, и четыре шли мне. Подход был совершенно первобытный, - но нам ужасно нравилось разложить на столе деньги и делить их на равные части. Это напоминало нам сцены игры в покер из фильма "Cincinnati Kid" - мы были как Стив Маккуин и Эдвард Робинсон.
То, что мой напарник получал пять частей, а я только четыре, кажется мне правильным. Ведение наших дел фактически лежало на нем, и он безропотно сносил мои злоупотребления алкоголем, когда таковые случались. Кроме того, на шее у него висели болезненная жена, трехлетний сын и "фольксваген" с вечно текущим радиатором. Семена новых и новых проблем так на него и сыпались - будто старых не хватало.
- Я, между прочим, тоже двух девчонок кормлю! - сказал я ему как-то. Эти слова, понятное дело, доверия не встретили. Как и раньше, ему отошло пять частей, мне четыре.
Так проплыли дни, за которые я стал ближе к тридцати, чем к двадцати. Они были мирными, как полуденный солнцепек.
"Среди написанного человеческой рукой не существует ничего такого, чего не смог бы понять человек", - гласил броский слоган на трехцветной рекламке нашей фирмы.
Примерно раз в полгода, когда поток заказов вдруг иссякал, мы втроем шли к станции Сибуя и от нечего делать раздавали эту рекламку прохожим.
Сколько же все-таки прошло времени? - думаю я, шагая сквозь молчание, конца которому не видно. Прихожу с работы, выпиваю замечательный кофе, сваренный близняшками, - и в который уже раз перечитываю "Критику чистого разума".
Иногда вчерашний день воспринимаешь как прошлый год. А иногда прошлый год воспринимаешь как вчерашний день. Бывает еще, что будущий год кажется вчерашним днем - но это уже совсем худо. Переводишь "Искусство Романа Полански", а в голове - шарикоподшипники.
Уже несколько месяцев и даже лет я один сижу на дне глубокого бассейна. Теплая вода, мягкий свет - и тишина. И тишина...
Для различения близняшек подходил лишь один-единственный способ - по их футболкам. На темно-синей выцветшей ткани стояли белые цифры номеров: "208" и "209". Двойка располагалась над правым соском, а восьмерка либо девятка - над левым. Ноль потерянно маячил в середине.
В первый же день я спросил у них, что эти номера означают. Ничего не означают, - ответили они.
- Как серийные номера на станках, - сказал я.
- Ты о чем? - спросила одна.
- О том, что это выглядит так, будто вас целая толпа. Номер 208, номер 209...
- Ну, сказал! - фыркнула 209.
- Нас только двое родилось, - сказала 208. - Футболки потом появились.
- А где вы их взяли?
- На открытии супермаркета. Первым покупателям бесплатно давали.
- Я была двести девятый покупатель, - сказала 209.
- А я двести восьмой, - сказала 208.
- Мы тогда салфеток купили три коробки.
- Отлично, - сказал я. - Так и поступим. Тебя я буду называть "Двести восьмая". А тебя "Двести девятая". И путаницы не будет.
- Ничего не получится, - сказала одна.
- Почему?
Они молча стащили свои футболки и, поменявшись, натянули снова.
- Я Двести Восьмая! - сказала 209.
- А я Двести Девятая! - сказала 208.
Я лишь вздохнул.
И тем не менее, когда мне дозарезу нужно было их идентифицировать, номера сильно выручали. Других способов распознавания у меня просто не было.
Кроме этих футболок, они не имели почти никакой одежды. Да и откуда ей было взяться - они ведь просто гуляли, зашли в чужой дом, да так в нем и остались. Именно так и было, разве нет? В начале недели я выдавал им немного денег на всякие расходы - но, кроме самых необходимых продуктов, они покупали только кофе и кремовые бисквиты.
- Без одежды-то, наверное, плохо? - спрашивал их я.
- Нормально, - отвечала 208.
- Мы одеждой не интересуемся, - добавляла 209.
Раз в неделю они стирали свои футболки в ванной. Читая в постели "Критику чистого разума", я поднимал глаза и видел их за стиркой - они бок о бок стояли голышом на кафельном полу. В такие минуты у меня рождалось полное ощущение, что я не здесь, а где-то совсем далеко. Почему - не знаю. Такое чувство стало временами посещать меня с лета прошлого года, когда на трамплине для прыжков в воду я лишился зубной коронки.
Когда я возвращался с работы, меня часто встречали две футболки - они развевались в проеме южного окна. При виде их у меня даже наворачивались слезы.
Почему вы у меня поселились? до какого времени? которая из вас старшая? сколько вам лет? где вы родились? - ни одного из этих вопросов я им не задавал. Сами они тоже ничего не говорили.
Мы втроем пили кофе, гуляли вечерами по полю для гольфа, искали там потерянные мячики, заигрывали друг с другом, лежа в кровати, - и так каждый день. Центральным же номером было чтение газет. Ежедневно я тратил час, чтобы донести до них новости. Их невежество было чудовищным. Они не отличали Бирмы от Австралии. Потребовалось три дня, чтобы растолковать им, что Вьетнам разделен на две воюющие части, - и еще четыре, чтобы объяснить, почему Никсон бомбил Ханой.
- А ты за кого болеешь? - спросила 208.
- В смысле?
- За Север или за Юг? - 209.
- Ну, как... Даже не знаю.
- Почему? - 208.
- Так ведь я там не живу, во Вьетнаме-то...
Мои объяснения их не убеждали. Да и самого меня тоже.
- Они воюют, потому что у них разные точки зрения? - допытывалась 208.
- Можно и так сказать.
- Получается, что там две противоположные точки зрения, да? - 208.
- Ну да. Хотя противоположных точек зрения в мире - примерно полтора миллиона. Или нет, пожалуй, больше.
- Выходит, в мире почти никто ни с кем не может подружиться? - 209.
- Наверное. Практически никто ни с кем подружиться не может.
Таков был стиль моей жизни в семидесятые годы. Достоевский предсказал, я воплотил.
2
Осень 1973 года глубоко в себе таила что-то зловещее. Крыса отчетливо это чувствовал - как чувствуют камушек, попавший в обувь.
Глотнув зыбко дрожащего сентябрьского воздуха, короткое лето растаяло, - а душа все не хотела расставаться с его жалкими остатками. Старая майка, джинсовые шорты, пляжные сандалии... В этом неизменном виде Крыса приходил в "Джейз-бар", садился за стойку и вместе с барменом Джеем пил ледяное пиво. Он снова курил после пятилетнего перерыва и через каждые пятнадцать минут посматривал на часы.
Время в восприятии Крысы было словно перерезанным. Почему так получилось, он и сам не понимал. Он даже не мог определить, где именно оно перерезано, и, не выпуская из рук лопнувшей веревки, блуждал по жидким осенним сумеркам. Он пересекал луга, переходил через ручьи, тыкался в разные двери, но мертвая нить не приводила его никуда. Крыса был одинок и бессилен, как зимняя муха с оторванными крыльями, как речной поток, увидевший на своем пути море. Ему чудились порывы злого ветра, который отбирал у него теплую воздушную оболочку и уносил на противоположную сторону Земли.