Скрепя сердце Домострой принял решение взглянуть на "Удар Годдара", популярную вест-сайдскую дискотеку, названную в честь Годдара и уделявшую особое внимание его музыке, "Удар Годдара" отличался от большинства дискотек тем, что вместо крутящих пластинки диск-жокеев здесь выступали живые исполнители, нередко весьма изощренные рок-н-рольные и поп-группы, для которых появление в "Ударе Годдара" было равносильно паломничеству в Мекку.
Домострой не выносил дискотек и держался от них подальше даже во времена своей популярности, когда его туда приглашали. Объяснял он это просто: намешанная компьютером, усиленная роботом и воспринимаемая танцующими человекоподобными автоматами, дискомузыка не является искусством.
Когда Домострой вошел в "Удар Годдара", одна из сменяющихся в этот вечер групп с шумом стаскивала со сцены аппаратуру, в то время как другая устанавливала свою. Прежде чем Домострой пробился сквозь потную толпу к бару, начала выступать новая команда и повсюду закачались обнимающиеся парочки.
Когда он наконец оказался у стойки и заказал "Куба Либре", бармен, латиноамериканец со свирепыми усами, зыркнул на него и спросил:
— Что это такое?
— "Куба Либре"! — повторил Домострой погромче.
— Куба что?
— "Куба Либре", — с трудом сдерживаясь, по слогам произнес Домострой. — Вы ведь бармен, не так ли? Это ром с кокой и долькой лайма!
— Я знаю, что такое "Куба Либре". Я кубинец! — рявкнул бармен. — Но «либре» означает «свободный», а мне, между прочим, известно, что на Кубе свободой и не пахнет, так что вместо того, чтобы называть этот коктейль "Куба Либре" — что является ложью, — я советую вам, сеньор, называть его "Большой Ложью"! Вы меня поняли?
— Я вас понял, — бесстрастно подтвердил Домострой. — Дайте мне двойную "Большую Ложь". С двумя дольками лайма, пожалуйста.
Сидящая рядом девушка рассмеялась, и Домострой, готовый к отпору, резко повернулся. Она тоже оказалась латиноамериканкой, с выразительными карими глазами, угольно-черными волосами и ослепительно белыми зубами.
Она продолжала смеяться, и под ее пристальным взглядом он почувствовал себя неуютно, но тем не менее не мог отвести глаз от ее высокой груди и крепкой фигурки.
— Папа, не кипятись! — сказала она. — В следующий раз заказывай "Текилу Санрайс".
— Я тебе не папа, — огрызнулся Домострой.
— Мог бы быть, — сказала она и развернулась на высоком стуле, дабы продолжить разговор.
— Мог бы. И не только папой. — Домострой пытался вычислить, то ли это скучающая кокетка, против чего возражений он не имел, то ли обычная шлюха, которая была ему не по карману.
— Прическа могла быть и получше, — сообщила она, продолжая изучать его.
— Вот как?
— Эта слишком коротка, — убежденно провозгласила она. — Совершенно не годится для твоего лица.
— И что же мне теперь делать? — с ухмылкой осведомился он.
— Просто месяц-другой отращивать волосы. А затем постричься правильно.
— У кого?
Она одарила его игривым взглядом.
— У меня, например.
— Почему у тебя?
— Я — косметолог. С полной лицензией на стрижку волос. — Она тут же полезла в сумку, висящую у нее на плече, вытащила из нее визитную карточку и протянула Домострою.
На карточке он прочитал:
"Анжелина Хименес, косметолог. Ранее в отеле Каза-дель-Кампо, Ла Романа.
Доминиканская республика".
Адрес значился в центре Манхэттена.
— Все зовут меня просто Ангел, — сказала она.
Домострой представился, извинившись за отсутствие у него собственной карточки.
— Их я тоже стригу, — горделиво ткнув пальцем в музыкантов на сцене, пояснила она. — Я стригу большинство нью-йоркских музыкантов "новой волны". — Она помолчала, словно ожидая от него возгласов изумления, но, не дождавшись, продолжила: — Всякий раз, когда ты видишь по-настоящему крутую прическу на обложке нового панк-, фанк-, рок- или поп-альбома, можешь быть уверен — это моя работа. Я каждого стригу по-своему — и со всеми лично знакома!
— Я поражен, — воскликнул он, чувствуя, что подворачивается удобный случай. И пододвинул свой стул поближе.
— Не рассказывай мне, что тоже делаешь прически, — сказала она.
— Нет. Но я делаю… делал альбомы.
— Не заливай. Какие альбомы?
— С моей собственной музыкой.
Она окинула его долгим взглядом.
— Может, я тебя знаю? — спросила она, и в ее голосе послышались уважительные нотки. — В смысле, знаю твои пластинки?
— Сомневаюсь. Когда я писал музыку, ты еще не родилась.
— Не такой уж ты старый, — возразила она. Затем добавила на полном серьезе: — Могу поспорить, что тебе до сих пор удалось сохранить почти все свои зубы.
— Почти все, — подтвердил он.
— "Твои зубы чисты, но твой разум закрыт", — продекламировала она. — Это из Джона Леннона. А что у тебя за музыка?
— Ничего такого, что я мог бы сыграть в этом месте, — неопределенно махнул рукой Домострой.
— Ты когда-нибудь играл в холле?
— В прихожей?
— В Карнеги-холл. Там играли почти все настоящие звезды.
— Да, несколько раз я играл в Карнеги-холл, — сказал Домострой.
— А в Гарден? — продолжала она допытываться.
— Нет. Только не там. Мэдисон Сквер Гарден слишком велик для моей музыки.
— А в магазине есть твои записи? — спросила она.
— Раньше были. Но теперь многие из них стали раритетами.
Он снова заказал коктейли.
— Что ты делаешь сейчас? — спросила она.
Он улыбнулся.
— Пью из этого стакана. Отращиваю волосы.
— Не сейчас! В жизни, я имею в виду. Ты же понял.
— Я музыкант… — он запнулся, — но давно ничего не сочиняю.
— Что ж, обещай позвонить мне, прежде чем выпустишь новый альбом. Я тебя подстригу и подкрашу для фотографии на обложку. Поверь мне, хорошая картинка многое значит!
Они сделали по глотку.
— Скажи мне, Ангел, ты когда-нибудь стригла Годдара?
— Хотелось бы, — сверкнула она белоснежными зубами.
— Быть может, ты стригла его, не зная, кто он?
— Может, и стригла. Откуда мне знать, верно? — размышляла она.
— Он мог бы быть даже одним из тех парней, — показал Домострой на выступающую группу.
— Исключено, — возразила она. — Все эти ребята прекрасно знают голоса друг друга по записям. Они вот так, — она щелкнула пальцами, — раскусят Годдара!
— А их Годдар интересует?
— Конечно. Они все эти годы пытаются вычислить его. Они только и говорят о его невероятных импровизациях и двойных ритмах, о джазовом и блюзовом у него, о его распевах и трансах, гармолодике и придыханиях, и фуз-боксах, и звуковых наложениях — ты во всем этом разбираешься, — но так и не могут понять.
— Не могут понять — что? — спросил Домострой.
— Почему никогда нельзя предсказать, куда его занесет в следующей песне — он как шарик в пинбольном автомате!
— Что же в нем такого необычного?
— Прежде всего манера игры. Тут одни панки клянутся, что он репетирует на публике. Действительно нужно заряжаться от реальной толпы, чтобы играть так здорово.
— Они считают, что у него есть собственная студия?
— Ну конечно. Знаешь, в наши дни иметь собственную студию — не такая уж роскошь! Я стригла уйму народу в подобных местах. Есть один парень, играет панк-рок, так у него в пент-хаузе, прямо на Йорк-авеню, над рекой, студия со всей аппаратурой и электронным оборудованием, какие ты только можешь себе представить! А ни один из его функаделических шедевров даже в лучшую сороковку не вошел!