Выбрать главу

— А разве фортепьяно не такой же механизм? — возразил Остен. — Причем настолько простой, что, всего лишь заменив молоточки чайными ложками, его можно превратить в клавесин! И разве не доказывают явное несовершенство фортепьяно бесконечные попытки усовершенствовать его деку, струны, молоточки и работу клавиш?

— Конечно нет, — возразила Донна. — Фортепьяно — потомок целой череды струнных инструментов, начиная с древнего псалтериона — тыквы с натянутыми поперек струнами, и далее, пифагорова монохорда, клавикордов, спинета, клавесина… — Она перевела дух, свирепо глядя на Остена. — В отличие от всех музыкальных примочек синтезатора, которые меняются каждую неделю, эта клавиатура, — она взяла звучный аккорд на рояле, — полностью сложилась к пятнадцатому столетию, и никакой другой инструмент не сравнится с ним по разнообразию и богатству звучания.

— Я где-то читал, — осторожно заметил Остен, — что в недавно проведенном эксперименте эксперты-акустики имитировали — или следует говорить «воспроизвели»? — звучание рояля, точно настроив несколько звуковых осцилляторов на частоту и насыщенность фортепьянных струн. И никто из профессиональных исполнителей и просто любителей музыки не смог отличить звуки настоящего фортепьяно от синтезированных осцилляторами. Настоящие и синтезированные звуки были настолько похожи, что результаты опроса оказались совершенно одинаковы для музыкантов и людей, к музыке отношения не имеющих. Каждая группа правильно распознала лишь около пятидесяти процентов звуков!

— Это ничего не доказывает, — повысила голос Донна. — Любой истинный артист знает, что синтетическому звуку недостает мелодической яркости и теплоты. Как бы то ни было, Джимми, ты не музыкант, так что напрасно пытаешься говорить о вещах, в которых толком не разбираешься. Поверь мне, не бывает плохих роялей, бывают плохие пианисты. И для музыки нужно гораздо больше, нежели просто синтезировать вибрирующую струну!

Его все это злило и раздражало. В конце концов, Донна не более чем исполнитель, в лучшем случае талантливый имитатор, ничего не знающий о муках творчества — создании настоящей, полной жизни музыки. А вот он, напротив, не только исполнитель, но и композитор, и цена его музыки, хоть бы и в оптовых продажах, побольше, чем у любого из предшествующих артистов, классических или популярных. Что бы она ответила, скажи он ей это? Не в состоянии защитить себя, он ринулся в атаку:

— Может, для музыки и нужно что-то большее, нежели вибрирующие струны, но есть ли это большее в фортепьяно? — Он попытался остановиться, но его уже понесло: — В конце концов, в тот момент, когда ты бьешь по клавише рояля, клавиша отбрасывает молоточек, который более с ней не связан, но продолжает свободный полет, будто мячик, брошенный в небо, вне досягаемости пианиста. Правильно? Следовательно, для какой-то заданной скорости молоточка совершенно неважно, нажмет ли на клавишу пальчик выдающейся концертирующей пианистки Донны Даунз или лапа обезьяны из зоопарка в Бронксе.

Тут он заметил, что девушка рассердилась по-настоящему. Она захлопнула крышку рояля и крутанулась на табурете к Остену:

— Никогда в жизни не слышала большей чуши. Ты ведь и сам немного играешь на фортепьяно, Джимми. Разве тебе не ясно, что дело тут не в том, чтобы стучать по клавишам, приводя в действие молоточки? А как насчет темпа и продолжительности ноты, постановки пальцев и работы с педалями, как насчет атаки, фразировки и фигурации? — И, не давая ему возможности возразить, простонала: — Ох, ладно. Какой толк в разговорах?

Мир между ними вновь был нарушен. Все, чего хотелось Остену, это остаться в одиночестве.

Порой, лежа рядом с Донной, Остен чувствовал себя совершенно чужим ей, и ему казалось, что она испытывает по отношению к нему то же самое. В такие минуты ему казалось, что они никакие не любовники, а просто люди, которые встречаются лишь для того, чтобы доставлять друг другу известного рода удовольствие.

После долгих часов, посвященных гаммам и упражнениям для укрепления рук и запястий, а также растяжке пальцев, Донна часто становилась беспокойна, желание возникало у нее внезапно, неодолимое, непомерное, оно подхватывало Остена, накрывало с головой подобно океанскому валу и выбрасывало его на берег, изможденного и опустошенного. У нее начинали блестеть глаза, и, словно мучимая голодом, который можно утолить только сексом, она сообщала ему, каким именно способом желает сегодня достичь блаженства. В такие моменты он не мог осуществить ее желаний: все, что было для нее порывом и импровизацией, для него оставалось лишь имитацией страсти. Поэтому он становился неловок и все более пассивен. Остен приходил в отчаяние, понимая, что он для Донны не более чем живая игрушка — вернее, средство, чтобы ненадолго отвлечься от рояля, который был, есть и будет главным для нее инструментом восприятия внешнего мира и общения с ним.

Иногда, поупражнявшись на фортепьяно, она внезапно бросалась на Остена, стараясь тут же возбудить его, и, если он не отзывался сразу, прижимала его голову к своим бедрам и заставляла ласкать себя языком, пока оргазм не сотрясал ее тело и последнее из потока страстных восклицаний не умирало на губах, — все это выглядело так, будто он согласился стать рабом ее желаний в обмен на возможность наслаждаться ее игрой.

Хотя бывало и по-другому, когда Донна любила его так страстно, так нежно, что он чувствовал себя единственным источником ее страсти, когда она молила управлять ею в соответствии с его желаниями и причудами. Но, даже уступив страстным призывам девушки использовать ее тело в качестве инструмента наслаждения, он не чувствовал, что они стали ближе, словно в какой-то момент она утрачивала способность возбуждать его.

Как-то вечером у нее в студии, дожидаясь, когда она вернется из Джульярда, он взял с полки альбом с фотографиями и принялся листать его. Среди многих изображений Донны с семьей и друзьями было одно, немало его взволновавшее. Донне, на которой были одни трусики, помогал подняться из маленького, явно частного бассейна молодой и красивый белый мужчина, чьи мокрые трусы оттопыривались спереди, обнаруживая необычно большой член. Вид этого мужчины и обнаженных грудей Донны, схваченных камерой, а также явно похотливое настроение фотографа, — все это потрясло Остена своей вульгарностью. Это был снимок для порножурнала, а не домашнего фотоальбома. Рядом с этой слегка выцветшей фотографией Донна приклеила листок бумаги с напечатанным на нем стихотворением Уистена Одена:

Не стоит быть накоротке

С рекламным парнем в пиджаке,

Который так речист,

Как будто молится для слов,

Но, главное, не верь в любовь

Тех, кто стерильно чист.

Кто этот мужчина на фотографии и какие чувства он испытывает к Донне? И какие чувства испытывает она к нему? Как давно и кем сделан этот снимок? Остена раздосадовала собственная неосведомленность. Ощущая физическое превосходство этого мужчины, Остен позавидовал ему и его месту в жизни Донны.

А еще ему стало ужасно стыдно при виде того явного удовольствия, которое доставляло Донне участие в этом развратном представлении. Неужели она так же разнузданна, как Девон Уилсон, несчастная подружка Джимми Хендрикса?

Промучившись несколько дней, Остен, наконец, решился спросить Донну о мужчине на фотографии, и девушка сказала, что это актер, с которым она когда-то встречалась. Старательно изображая безразличие, Остен поинтересовался, не мог ли он видеть этого человека в театре или в кино. Донна, явно смущенная, ответила, что сомневается в этом: парень играет лишь в эпизодах, да и фильмы все дрянные. Наконец, когда Остен спросил, кто делал фотографию, Донна раздраженно ответила, что снимал ее приятель, студент Джульярда, у своего бассейна в Такседо Парк. Толком ничего от нее не добившись, Остен остался в недоумении, что могло так смутить Донну — расспросы о ее прошлом или воспоминания о мужчине, игравшем в этом прошлом какую-то роль.

Хотя Донна была разносторонним пианистом, искусно и легко исполнявшим произведения многих композиторов, она считала себя прежде всего интерпретатором Шопена, дерзостью своей, в ее глазах, сравнимого с Бахом, гармонией же и вовсе несравненного.