— Кюстин был так же ужасен, как тот, другой маркиз?
— Маркиз де Сад? Трудно сказать. Де Сад выдумал большинство своих сексуальных штучек, а Кюстин нет: у него с приятелями, включая Шопена, все было по-настоящему.
Кюстин превратил свою блестящую виллу в непотребный притон, где Шопен нередко исполнял роль piece de resistance [25]— впрочем, он не особенно сопротивлялся.
Домострой утверждает, причем на полном серьезе, что избыточный секс продлил, или даже породил, творческую жизнь Шопена. Таким образом он боролся со своей скованностью, становился менее замкнутым. По Домострою, у Шопена вследствие болезни была такая высокая температура тела, что он постоянно пребывал в половом возбуждении, а любая сексуальная активность поднимала температуру еще выше — так что начинала гибнуть часть туберкулезных палочек, а сопротивляемость организма оставшимся возрастала! Предполагают, что после оргии Шопен действительно чувствовал себя лучше и, следовательно, мог дальше писать музыку, выступать и, разумеется, снова и снова пускаться во все тяжкие с кем попало, никак не отбирая своих партнеров, многих из которых он, без сомнения, заразил туберкулезом, пока сам не подхватил герпес, одну из самых заразных болезней! Прелестное недомогание, не так ли?
— Спать с кем попало? Или мучиться туберкулезом? — игриво поинтересовалась Андреа. — Тебе, похоже, нравится выкапывать из книжек все эти сплетни. В своем деле ты, как видно, отличный специалист.
Они прикончили вторую самокрутку и устремились друг к другу, словно в танце. Его рука, скользнув по волосам, легла ей на шею; она обняла его за плечи. Он уложил ее рядом с собой и, опершись на локоть, заглянул ей в глаза. От марихуаны ее глаза заблестели, так что казалось, что она грезит наяву. Желание возникло в нем с новой силой, страстные мечты, с какими он наблюдал за нею издалека, обернулись явью, и он, откинув волосы с ее щек и шеи, осыпал поцелуями лоб, щеки, шею и плечи, но не припадал к губам, оставляя ей право первого поцелуя, который вовлечет его в цепочку событий, и разорвать ее будет уже невозможно.
Она поцеловала его, сначала лишь чуть, потом все более страстно, язык ее касался его языка, то нажимая, то отступая, она все сильнее прижималась губами к его губам, и вот уже он был поглощен ею без остатка: одна рука у нее на груди, другая ласкает бедра, задирает юбку, пальцы ощущают жар ее паха и влажную плоть.
Не прерывая поцелуя, с неохотой оторвавшись друг от друга, они принялись раздеваться, сплетаясь и расплетаясь телами. Она выскользнула из блузки и дала ему стащить с себя юбку и трусики, а сама голой ступней спихнула к лодыжкам его брюки с трусами, так что он смог стянуть их ногами.
Теперь она была обнажена и полностью для него открыта. Он охватил глазами ее тело, и перед ним, в наркотическом тумане, прозрачной завесой предстал вставший между ним и Андреа безликий образ обнаженной из Белого дома. У него родилась смутная мысль, что, как бы ни были похожи эти женщины, на фотографиях нет никаких доказательств, Андреа это или не Андреа. Но теперь это уже не имело значения.
Остен проснулся около полудня. Андреа еще спала. Он встал и, стараясь не разбудить ее, прошмыгнул в ванную. Его тошнило, а голова просто раскалывалась; боль застучала в висках, когда вспыхнул свет в ванной. Конопля сыграла с ним злую шутку: то ли он никогда не курил так много, то ли она оказалась сильнее, нежели та, которую ему случалось изредка пробовать в Калифорнии.
Он тихо оделся и собрался уйти. Андреа лежала спиной к нему. Он решил ее не будить. Склонившись над полками, он потянулся за магнитофоном. Однако вместо того, чтобы забрать его, как только что собирался, оставил на месте, готовым к записи.
Несмотря на головную боль, он чувствовал себя бодро. От ночи остались лишь смутные воспоминания, что все у них прошло хорошо. Он помнил, как она говорила, что чувствует себя с ним раскрепощенной, а потом, когда дурман вознес их до вершин страсти, он понял, что заходит с ней так далеко, как никогда ни с одной женщиной не решался.
Он вернулся в свою квартирку и долго лежал в ванной, а пока отмокал, вспомнил, не без некоторого усилия, как много говорила Андреа о своем увлечении оккультизмом. Еще всплывало в памяти что-то насчет автоматического письма. Вот оба они, разгоряченные травкой и сексом, в клубах благовоний, при свете единственной маленькой свечи, и она заставляет его что-то писать с закрытыми глазами. В каком-то одурении, почти в трансе он что-то писал… Что именно? Этого он вспомнить не мог. Свое имя? Реплику из «Макбета»? Он помнил, как Андреа говорила, что его почерк расскажет ей о нем больше, чем мог бы он сам.
Андреа показалась ему столь же естественной, как Лейла, и такой забавной — полной восхитительных противоречий: серьезная студентка драматического факультета, блестящий знаток музыки и в то же время с очаровательной наивностью верит в магию и астрологические знаки.
Она ставила ему свои любимые пластинки — в основном Чика Меркурио. И это тоже его позабавило, ибо он вспомнил, что, когда первый диск Годдара дошел до прилавков музыкальных магазинов, его ошеломляющий коммерческий успех тут же достиг уровня Чика Меркурио и «Атавистов», самой в то время популярной панк-рок-группы, и подвинул их с первой строчки в чатах. Несколько недель спустя Остен прочитал в газетах, что Чик Меркурио просто впал в исступление. Нью-йоркская полиция обнаружила в его крови такое количество героина, что хватило бы на целый взвод наркоманов. Его поместили в клинику, а рассказы о его беспорядочной половой жизни несколько недель заполняли страницы скандальной прессы. В результате Чик Меркурио и его группа пропали так же внезапно, как появились.
Все это случилось около шести лет назад, и, если Андреа до сих пор слушает «Атавистов», значит, она не слишком подвержена влиянию меняющихся вкусов публики. Во всяком случае, говорил себе Остен, Годдара она тоже слушает, чего нельзя было сказать о Донне.
И хотя Андреа в основном изучала театральное искусство, где музыка оставалась на вторых ролях, суждения девушки о музыкальной форме произвели на Остена не меньшее впечатление, чем ее физическая привлекательность. Она сказала, что является неколебимой сторонницей новаторства в искусстве и считает, что западная инструментальная музыка лишена напряжения. Ей кажется, что только звучание новейшей электронной аппаратуры способно привести к истинной ритмической и мелодической свободе — и, возможно, к переоценке значения интонации.
Ему захотелось ей позвонить, но она сказала, что весь день будет занята. Между тем каждый раз, вспоминая о магнитофоне, он испытывал тревогу и замешательство. Он поклялся, что заберет его при первой возможности. У Андреа гордости не меньше, чем у Донны, и, если она заметит, что Остен шпионит за ней, им уже никогда не быть вместе.
Остен пристально вглядывался в увеличенные снимки обнаженной из Белого дома, пытаясь решить, есть ли что-то общее в формах и строении этого тела и стоящего перед глазами образа Андреа — нагой, неутомимой в любви, — образа, с которым так не хотелось расставаться.
Ему страстно захотелось вновь оказаться с нею. Было нечто успокаивающее в том, с какой простотой она его приняла. Она не лезла в его прошлое, не расспрашивала о социальных и эстетических предпочтениях, не выискивала дефектов в его происхождении — все, на что была горазда Донна. И, в отличие от Донны, сосредоточившей весь свой талант и творческую энергию на фортепьяно, фактически отбросив все остальное, у Андреа было множество других интересов, а также бездна очарования и разнообразных достоинств. Она показала Остену свои стихи, и он счел их столь же глубокими, сколь смешны ему показались ее эротические лимерики; все ее карикатуры, рисунки, наброски, эскизы были хорошо продуманы и безупречно исполнены, а ее попытки писать пьесы и киносценарии в Джульярде оценивались, по ее словам, как весьма многообещающие. И хотя он только начал узнавать Андреа, но уже обнаружил, насколько она отличается от Донны. У Донны характер мрачный и взрывной — Андреа покладиста и беззаботна. Донна сама серьезность; у нее не бывает времени для игр или шуток, не говоря уже о таких мудреных суевериях, как астрология или хиромантия. Андреа, жизнерадостная от природы, обожает такие вещи и не считает нужным скрывать свое увлечение паранаучными сферами, хотя, разумеется, совмещает его с многочисленными серьезными интересами. Остен улыбнулся, вспомнив ее абсолютную убежденность в том, насколько глубоко она способна проникнуть в его подсознание, скрупулезно изучив начертанные им каракули. Для Донны чувственная любовь является силой настолько избыточной и напряженной, что она не в состоянии обуздать ее; влечение порабощает ее, прежде чем любовник успевает сообразить, что к чему. А вот Андреа, столь же красивая и страстная, привносит в секс сдержанность и самоуверенность; она счастлива, когда любовник принуждает ее сдаться…