— Ты лучше всех и сама это знаешь. Что же касается собственного уголка — ну… жизнь такова, у меня его еще меньше. Вон, у Лука — целая однокомнатная квартира уголок, а много ли там счастья?
— Ты меня не понимаешь…
— Машуня, Рина, белочка, но я ведь стараюсь понять, а это уже само по себе немало для семейного счастья…
Марина Меншикова попробовала что-то ответить, но захлебнулась рыданиями и опять упала в объятия мужа.
— Ты, наверное, считаешь меня некрасивой? Да?..
— Еще чего! Ты навеки дама сердца моего, ты только вспомни, сколько я за тебя морд побил. И еще побью, любому, кто осмелится вслух ворковать о твоей красоте или оспорить ее.
— Валера, я… Валера, я… Я… Я не хочу быть бабушкой!!! Мне рано, я еще не готова… Я не хочу, я не могу!!! О-о-ох!.. Валерка… ну сделай что-нибудь, чтобы я с ума не сошла!.. Скажи мне что-нибудь… такое… ты же умеешь!..
— Гм… Теоретически, если это будет внучка, вы еще вместе с нею наравне успеете побегать по бутикам, а погоне за пред-а-портэ. Устраивает? Представляться будешь всюду не бабушкой, а женой дедушки, я не против. Мало?
— У-гу.
— Мало???
Марина Меншикова опять утвердительно затрясла головой — да, ей мало… Слезы заливали Меншикову рубашку и он втайне порадовался, что догадался развязать и снять галстук, иначе пришлось бы другой подбирать…
— Да, Валера, мало… Увы, жизнь такова, как вы с Луком любите говорить… чертова жизнь… Он, кстати звонил, хочет встретиться…
— Да, я помню, ты же говорила, и мы условились. Кстати, позвони ему сегодня, а лучше завтра утром, и скажи, что завтрашняя встреча в силе, но не в «Лапуте», а там… в той кофеечной… в «Корвине» и на полчаса раньше, чем мы уже договорились. Но не в самой кофейне, а как обычно. Похоже, у него серьезные неприятности… Навлек на себя интерес нехороших типов… Ну, да ему не привыкать. И, конечно же, о зеркале ему неймется поговорить, зеркало твое не дает ему, бедному, покоя…
— А что зеркало?
— А то, дорогая моя рыпка, что второго такого нет и у миссис Обамы, и у госпожи Медведевой, и у мадам Бруни… И даже у Елизаветы Второй. Чтобы его изобрести, пришлось подправить, вернее, с толком использовать некие законы физики твердого тела, плюс оптики, плюс еще всякой фигни…
— Ты правду говоришь? Ну… что ни у кого больше?.. Ни у кого в мире!?
— Правду. Но, напоминаю на всякий случай: знать об этой правде твоим подругам пока не положено. Придет пора — через пару лет от силы — и обронишь небрежно, где-нибудь в клубе у себя… что у тебя такое зеркало еще в две тысячи девятом на стене висело… Кто, кстати, победил в вашем турнире по бильбоке? Я всю неделю собирался спросить, да забывал…
— Я…
— Ты победила??? Весь клуб обштопала?
— Да.
— Умница какая! А говоришь — радости в жизни мало. Где галстук? И дай другую рубашку — эта вымокла. Ты не видела — где мой галстук, мне бежать пора, внизу бибикают.
— Держи рубашку. Я сама повяжу. И незачем было вызывать. Я бы с удовольствием сама бы тебя до работы подбросила.
— Вечером. За детишками поедем — ударишь по газам, то-то порадуюсь в пассажирском кресле. Хоть ты и лихачка, но мне нравится, как ты водишь. И катамори… ну, нэцкэ собери, они ведь не виноваты. Полочку я новую сварганю, лучше прежней. Побежал, жди.
— Ты еще не ушел, а я уже жду.
— И Тимке — чтобы как штык в семь дома был! Не забудь!
— Эх… Не забуду.
ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
Обычно я поступаю не как всегда.
И в этом я похож на нашу питерскую погоду: если присмотреться к ней повнимательнее, в любые несколько дней любого времени года, этого вполне хватит, чтобы заметить весьма нечастое соответствие метеорологической реальности и стереотипов, принятых в обществе на ее счет.
По городу пробежала весна и спряталась, хихикая, от июня, в дремучих сиреневых кустах на Марсовом поле. Там он ее и настиг. Вечно брюзжащие на свой климат петербуржцы еще не успели отойти от сильных впечатлений, которые подарила им только что закончившаяся зима, настоящая, сибирская, трескучая, с веселыми солнечными холодами, с небывалыми снегами, едва не утопившими в сугробах купол Исаакиевского собора и ангела Петропавловской крепости, однако, уже готовы были привычно сетовать на унылую слякоть только что начавшегося питерского лета, всегда и всеми желанного, но такого блеклого и скоротечного, почти как белые ночи: мелькнуло и пропало в осенней мгле. Если бы мойры шепнули по секрету, что Санкт-Петербург в ближайшем будущем погрузится в изнуряющую жару, непрекращающуюся ни днем, ни ночью, утомится ею и, в полном изнеможении, станет мечтать о дожде, о похолодании — то и синоптики, и коммунальщики, и видавшие виды питерские старики ни за что бы не поверили предсказанию… Но именно так оно и случилось в те невероятные месяцы: август, июль и кусочек июня превратились в пекло, от которого пересохли ненадолго даже вековечные болотца мрачных питерских подвалов… До наступления «африканского» лета оставалось совсем не долго, недели две…