Мент спрашивает резко:
— Где разрешение от... как его... кто вами, студентами, руководит?
Другой мент подсказывает:
— От профессора?!
— Нет у меня...
Ну, так, мол, пойдёшь с нами! Хвать мужика. Тот:
— Что такое? Я сам — профессор!
Мусора:
— Ну-ну, тут же и профессором стал, студент сраный, старая твоя морда, седые космы! — Дали ему по лбу, стали руки крутить...
Пинской всё это время был настороже. Слышит: за дверью творится нехорошее. За публику протиснулся и на балкон. А балкон — общий для нескольких номеров. Пинской скользнул в другой номер, оттуда — в коридор... И слинял из гостиницы.
А «волчок» в советской стране прикрыли наглухо. Но обозначение «бикса» проникло в обиход. Девушку с выпуклым круглым и вертлявым очком называют «биксой». Тем мы обязаны Пинскому Константину Павловичу.
Он в Мурманск умотал. Там ксиву раздобыл, устроился матросом на корабль. И ушёл в загранплавание...
По заграницам окончательно нахватался плохого. Но всё-таки он был нашим уральским человеком — ни в одном иностранном порту не остался.
Раз корабль зашёл в японский порт Осака. Команде увольнительные дали как незнамо какой подарок. Морячки топают по городу, на световые рекламы глаза пялят. А Пинской уже дня два полистывал японский словарь — с его головой больше и не надо. Глянул на вывеску, пригляделся и разобрал: «Заменитель женщины».
Эх, ты, ёлки-моталки! Зуд прошиб от подмышек до пяток и от копчика до лобка. Советским морякам портовые женщины были недоступны. Всякая возможность строго запрещена. От своей группы не оторвёшься: взаимная слежка. Но если всё-таки улизнул и перепихнулся — не видать тебе больше ни загранплавания, ни любой нормальной работы. Вот и стоял в человеке сгусток страданья...
Пинской говорит своим спутникам:
— Побудьте у этого магазина — я куплю надувной матрас.
Матросы ему:
— Нашёл, на что валюту тратить! На хрена тебе надувной матрас?
— Поеду в отпуск на Белое море. Там для купанья вода холодная — буду на матрасе на волнах качаться.
Матросы друг на дружку глядят: вот, мол, дебил! Не надоел ему наш Мурманск — на Белое море он в отпуск поедет...
И никакого уже интереса нет к дураку. Забежал он в магазин — вышел с большущей коробкой.
Как вернулись на судно, он — к коку. С ним у Пинского была дружба: оба увлекались шахматами. Кок иногда пускал друга в подсобную каморку возле камбуза: шахматные задачи решать спокойно, партии разыгрывать. То же самое и теперь. Пинской попросил:
— Нельзя посидеть с полчаса?
Кок сунул ему ключ. Пинской со своей коробкой — нырк в подсобку. Достаёт из коробки здоровенную куклу. Приложено описание на японском языке: что да как делать. Но Пинской не стал мучить мозги — по кукле и без того всё понятно: какие у неё титьки! а попочка, ляжки! До чего жаль, что не живая... А выглядит — ну, живая да и только.
Он цап за эластичные ножки — они тут же разъехались: «шпагат» сделала кукла. Открылась щель — правда, что-то очень длинная. Но Пинской, чтобы не терять времени, впихнул: от души дал первый толчок... В кукле эдак скоренько застрекотало, и — боль!
— А-аа-аааа!!!
В жизни не переносил он такой боли... Выдернул страдальца, а к залупе пришита пуговица. Вот вам и заменитель-то женщины!
Пинской мучается сутки-другие, третьи... К чему пуговицей ни коснётся — хоть вопи от боли. Со временем болеть перестало. Но зато уж пуговица и вросла! Полуутопла в головке. Пинской так и сяк — с помощью бритвочки — пробовал: без лишней, мол, муки освобожусь... куда там!
Ну и привык жить с пуговицей на... да! Возвращается судно в Мурманск — все, как положено, бегут к бабам. Пинской тут же на морвокзале закадрил красотулю, пошли к ней. Выпили, раздеваются — она давай пальчиками ласкать... и нащупала на кончике что-то холодное и твёрдое.
— Ой, чего это?
Пинской: ничего-де особенного... а вообще, какая будет от этого гамма чувств!
Она:
— Нет-нет! — отскочила, зенки вытаращила, вся трясётся.
Пинской уговаривает — та ни в какую:
— Оно у меня там лопнет, осколки там вопьются... ой-ой, мамочки!
Ополоумела. Пришлось сваливать.
Это же самое ожидало и у других чувих...
Вот советские проститутки — развратности хоть отбавляй, а темноты ещё больше. Моржовый х... их не устрашит, а обыкновенная залупа с пуговицей бросает в панику:
— Ой-ой, я никогда про такое не слыхала — боюсь!
И стал Пинской как тяжело раненный. Подлый случай — до чего может он испохабить жизнь! Довёл до такого ужасного состояния, что только и осталось — в родной Свердловск ехать.
Подъезжает поезд к Свердловску, Пинской сидит в вагоне-ресторане. И вдруг заваливает в ресторан молодой мужчина, одетый очень модно. Пинской и этот франт смотрят и узнают друг друга. Они оказались друзья детства.
За пельменями под водочку разговорились. Франт возвращается в родной город из Сочи, где роскошно провёл время. Он в Свердловске — лицо при возможностях. Его папаша, старый делец, миллионер подпольный, заправляет теневыми цехами. Пинской рассказал про свой несчастный случай, и друг детства кивает:
— Уладим.
Через своего папашу устроил дельце. Оно стало делаться в фотоателье — напротив театра музкомедии. В ателье было выделено заднее помещение, там поставлена фанерная ширма с небольшими аккуратными отверстиями: одно над другим.
Что же делалось? Приходит женщина — она заранее разыскала сведения и знает, чего ей нужно. Пришла и фотографу:
— Я хочу сняться как на юге.
Он взглянет на неё, взглянет.
— Угу. — И ведёт в заднее помещение. — Видите, — говорит, — у нас здесь на стенах — морские южные пейзажи. Пожалуйста, раздевайтесь. Получитесь на фотографии, словно вы на пляже в Алуште.
Говорится одно, а имеется в виду другое. Женщине надо или заиметь ребёнка, или получить удовольствие. Она раздевается и становится на четвереньки задом к ширме: плотно к отверстиям. А за ширмой — Пинской. Он сквозь отверстие, какое окажется на нужном уровне, и засандаливает...
В отличие от проституток женщина не может видеть, а тем более трогать конфету, и впечатление от пуговицы на неё не создаётся. А если что-то почувствует уже в ходе дела, то это вызывает не панику, а удивление в разной степени или даже радость новизны.
К Пинскому как будто пришло удовлетворение от его места в жизни. Но то, что он должен находиться за ширмой, мешало ему считать себя хозяином своей судьбы. Он не мог погрузиться с женщиной во взаимные ласки и потому чувствовал свои руки и ноги как бы скованными стальными цепями. Иногда обделённость сосала его так, словно он таскал деревья или мучился под тяжестью огромных камней. Но дал взяться за гуж, будь стоек и дюж! Втыки из-за ширмы должны продолжаться.
Делая однажды влупку, Пинской, как всегда, почувствовал кончик во влажном, упругом и сладком. Стало хорошо, и он принялся наращивать темп движений. Делалось лучше и лучше, как вдруг:
— О-оо-оооо!!!
Боль пронзила такая — чуть мослаки не вылетели из тазобедренных суставов. Пинской прыг от ширмы, обеими руками схватился за ненаглядного. Глядит: на залупе нет пуговицы, только выступила кровь.
Оказывается, попалась такая любительница, что к отверстию встала ртом... Начала баловаться вафлей, почуяла языком что-то твёрдое и, не долго думая, в экстазе, откусила.