— Не могу, товарищ Дубинин, этих лет не берем.
Володя покраснел. Он попытался уговорить комиссара.
— Очень прошу, товарищ военком, мне уже скоро пятнадцать. Я хорошо знаю морское дело. Но если во флот нельзя, пошлите в пехоту, я владею гранатой, я ворошиловский стрелок… Пошлите, куда угодно, лишь бы на фронт…
— Ничего не могу сделать, товарищ Дубинин, четырнадцатилетних не разрешено принимать. Рановато еще на фронт. Ваш брат и в тылу может помочь фронту. Ты не дуйся, а расскажи лучше, чем ты сейчас занимаешься?
Бутылки собираем, — нехотя ответил Володя.
— Вот и хорошо, это важное дело. Сколько ты их собрал?
— Я со своим звеном — 2850 штук.
— Великолепно!
— Надоело мне их собирать, хочу сам бросать их на фашистские танки. А я бы бросил! — Лицо Володи засияло, глаза зажглись огнем. — Ни один фашистский танк не ушел бы…
Все же военком стоял на своем. Расстроенный ушел Володя из военкомата. Единственный, кто еще мог помочь ему, это был дядя Ваня, старый партизан, живший в Карантине. Володя стал думать о нем.
Город помрачнел. Израненный варварскими налетами фашистской авиации, стоял он, окутанный глубокой печалью. Исчез с его улиц смех и веселый говор. Суровые, охваченные тревогой и гневом люди молча таскали скарб, куда-то спешили.
На Пролетарской улице команда МПВО разбирала обломки разрушенного бомбежкой дома. Вся улица была усеяна битым стеклом, кирпичом, железом. Из глубины двора доносился скорбный плач женщины. Она стояла на коленях у разваленного дома и оплакивала своих погибших детишек — мальчика и девочку. Бледные, они лежали тут же на куче мусора.
Володя Дубинин вышел из дома на осиротевшую улицу.
Куда же пойти? Школу Володи разбомбил фашистский стервятник. Закадычный друг Колька два дня назад погиб при воздушном налете, а однокласснику Пете бомба оторвала ноги. Многие друзья эвакуировались…
Тяжело стало на душе Дубинина.
Он дошел до улицы Энгельса, сплошь забитой автомашинами, орудиями, колоннами войск. Вспотевшие, окутанные пылью бойцы шли тихо, без слов, без песен. Они направлялись в порт, к рыбацким причалам, к переправам.
Володя остановился.
— Неужели они отступают? — со страхом подумал он.
Было известно, что наши части ведут бои с противником недалеко от Керчи, у Акмонайского перешейка и что под напором фашистских орд они вынуждены отходить. Володя втайне не верил этому. Но, видя своими глазами тяжелую картину отступления, он всем сердцем понял великую опасность, которая нависла над страной, над Крымом, над родным городом.
Володя постоял несколько минут, провожая внимательным взглядом отходящие колонны и, приняв какое-то решение, быстро повернул обратно. Ни воздушная тревога, ни свист вражеских бомб не остановили его. Искусно скрываясь в переулках, обходя посты МПВО, он добрался домой.
Евдокия Тимофеевна встретила сына у дверей.
— Куда ты исчез с утра? — спросила она его. — Мы эвакуируемся, нельзя же оставаться у немцев. Нужно собираться, сегодня вечером уходит пароход в Темрюк.
— Никуда я не уеду! — резко ответил Володя. — Никуда я не уйду и не уеду. Останусь здесь. Мама, поедем к дяде в Карантин…
Евдокия Тимофеевна хорошо знала своего сына. По его взгляду и выражению лица, по решительности, с какой были сказаны эти слова, она поняла, что все кончено, все решено, и ни она, ни кто-либо другой не в силах будет переубедить этого мальчика.
Трудно было матери примириться с тем, что они будут жить рядом с врагами. Евдокия Тимофеевна знала, что Володя не будет сидеть сложа руки, он будет пользоваться каждым случаем, чтобы мстить проклятым немцам.
Месяц назад, когда он впервые сказал ей, что, если немцы придут в Керчь, он переберется в Старый Карантин к дяде и вместе с ним постарается бить фашистов, мать сказала ему:
— Сыночек мой, ты еще ребенок. За тебя папа воюет с немцами.
— Нет, раз военкомат не хочет брать меня в добровольцы, уйду в партизаны.
Эти слова возбудили в ней некоторую тревогу, но она засмеялась:
— Тоже мне партизан, носик себе лучше вытирай.
А сейчас перед ней стоял не мальчик с наивным детским личиком. Перед ней стоял юноша с серьезным сосредоточенным лицом, с выражением твердой решимости добиться своей цели.
Долго Евдокия Тимофеевна уговаривала Володю, но он не хотел и слушать ее. Матери пришлось сдаться. Было решено переехать в поселок Старый Карантин к дяде Ивану Захаровичу Грищенко, старому партизану из каменоломен.
В этот же день они уехали.
Солнце скрылось за горизонт. Пылало багровое небо! Володя с матерью, молча, в тяжелом раздумьи, подъезжал к Старому Карантину. С горечью смотрел он на пылающий небосклон. Ему казалось, что вся земля охвачена огнем. Когда сумерки сгустились, пламя стало еще явственней, оно переместилось на землю: это горели крымские города и села.
Чем ближе к поселку, тем отчетливее был слышен грозный гул. Где-то недалеко, за Камыш-Буруном и Александровкой рвались снаряды. Володя внимательно прислушивался. «Медлить нельзя, — подумал он, — сегодня же нужно поговорить с дядей Ваней».
В доме Грищенко, как и во всех домах керчан, было темно и грустно. Горел тусклый огонек коптилки. Когда Володя с матерью вошел в дом, Ваня Грищенко, сын Ивана Захаровича, друг и сверстник Володи, вскочил с места.
— Володька приехал! — воскликнул он и кинулся навстречу.
Володя осмотрелся кругом. Ивана Захаровича не было дома. «Неужели он уже ушел?! — подумал Володя. — Но Ванька дома, а он не такой, чтобы быть здесь, когда его отец уйдет партизанить».
— Где твой батька? — спросил он Ваню.
— Куда-то ушел. Он сейчас приходит поздно.
Володя кивнул Ване, и они выскользнули за дверь.
Поселок был мертв. В окнах — ни одного огонька. Далеко в высоте слышен был противный гул «Юнкерса». Лучи прожекторов, прорезая густую темноту, шарили по небу.
— Что будем делать, Ванька? — спросил Володя.
Ваня ничего не ответил. Он догадывался, что товарищ хочет что-то предложить ему.
— Ванька, — вдруг сказал Володя, — ты смерти боишься?
— Смерти? Нет…
— Так пойдем в партизаны!
— В партизаны нас не возьмут. Я уже давно этого добиваюсь, да ничего не получается.
— А твой отец? Разве он не будет в отряде?
— Он-то наверное там. Не зря по целым дням прогадает. Но от меня скрывает, не хочет брать с собой.
— Заставим, — решительно ответил Володя. — Если же нет… — Он немного подумал — Толя Ковалев здесь?
— Здесь.
— Не возьмут нас — организуем свой партизанский отряд. Соберем оружие и будем нападать на немцев. Решили?
— Решили! — ответил Ваня.
И друзья крепко обнялись и поцеловались.
Канонада затихла. «Юнкерс» исчез. Прожекторы потухли. Только одиночные выстрелы и далекое зарево на западе напоминало, что война близка, что это — тишина перед бурей.
Володя и Ваня зашли в дом. После ужина долго ждали Ивана Захаровича. Он не приходил. Легли рядом и долго не могли уснуть. Их юное воображение рисовало и боевую, заманчивую, но в то же время и страшную партизанскую жизнь.
Иван Захарович пришел под утро. Увидев Володю, он обрадовался и обнял его. Он любил своего племянник как родного сына. Всегда, когда Володя приходил, Иван Захарович подолгу беседовал со смышленым мальчиком. Но сейчас Иван Захарович торопился. Он на ходу задал ему несколько вопросов и вышел. Володя и Ваня поспешили за ним.