– Да, да, – зарокотал сенатор, – без подкрепления мы не выдержим… Извините, господа, извините.
Сенатор повернулся, чтоб идти в буфет, и вдруг замер, услышав приглушенный вздох столпившихся: на его спине была приклеена бумажка с четкими печатными буквами: «От Исполнительного комитета».
Верховский, сорвав бумажку, приблизился к сенатору:
– Простите, Аристарх Аристархович, какой-то негодяй прилепил вам на спину.
– Это еще что за шутки? – строго сказал сенатор и развернул бумажку. – Что? Прокламация? Здесь, в военном суде? Неслыханно! Эй, кто-нибудь, живо сюда! Пристава! – закричал он. – Прикажите закрыть двери и схватить мазуриков. Я этого так не оставлю…
6
Судебный процесс над террористами тянулся шесть дней. Приговор был вынесен только тридцатого к вечеру.
Суд приговорил Квятковского, Ширяева, Тихонова, Преснякова и Окладского к смертной казни через повешение, остальных к вечной каторге и каторге на пятнадцать – двадцать лет. Правда, суд вынес ходатайство о смягчении наказания женщинам и осужденным, не состоящим в партии «Народная воля». Теперь все зависело от помощника командующего войсками гвардии и Петербургского военного округа генерал-адъютанта Костанды, который должен был утверждать приговор.
Костанда приговор утвердил 1 ноября, несколько смягчив наказание женщинам и осужденным, которые не состояли в революционной партии. Это вселило некоторую надежду в сердца народовольцев. Может быть, царь наконец проявит человечность.
Третьего ноября стало известно, что Ширяеву, Тихонову и Окладскому смертную казнь заменили вечной каторгой, а на другой день Петербург потрясла другая весть – утром на бастионе левого полуконтгарда Иоанновского равелина Петропавловской крепости повешены Квятковский и Пресняков.
Этот день в среде народовольцев был объявлен днем траура…
В пятницу 6 ноября в тайной типографии на Подольской уже с утра началась работа – срочно набирался очередной номер «Народной воли».
Днем пришел Михайлов, молча, с теплотой и грустью пожал руку открывшему дверь Исаеву и, раздевшись, вместе с ним прошел в дальнюю комнату, где Ивановская и Людочка стояли у касс с верстаками.
Лицо Михайлова казалось мраморным. На левом рукаве была траурная повязка.
– Здравствуйте, друзья! Я рад, что вижу вас за работой. – Он достал из кармана вчетверо сложенную бумажку и протянул Ивановской:
– Вот это, Пашенька, нужно набрать крупно и поместить в траурной рамке на первой странице.
Ивановская взяла листок и, догадавшись о его содержании, спросила:
– Можно прочесть вслух?
– Да, разумеется.
Ивановская расстегнула глухой воротничок, чтоб легче было дышать, и негромко, но твердо начала:
«От Исполнительного комитета.
4 ноября в 8 часов 10 минут утра приняли мученический венец двое наших дорогих товарищей: Александр Александрович Квятковский и Андрей Корнеевич Пресняков. Они умерли, как умеют умирать русские люди за великую идею, умерли с сознанием живучести революционного дела, предрекая ему близкое торжество».
Слезы хлынули из глаз Ивановской, и она уже не могла разобрать текста.
– Спасибо, Пашенька, дочитаете потом, – заговорил Михайлов, но и у него горло сжимали спазмы. – Надо бы поместить портреты героев, но где взять… Впрочем, кажется, в фотографии Александрова на Невском снимают осужденных… Вот что, други мои, вы продолжайте работу, а я пойду разузнаю. Может, удастся найти людей, которые нам помогут… Мужайтесь, други! Мужайтесь!
Более двух недель Михайлов предпринимал попытки достать или похитить фотокарточки погибших друзей. Ему удалось уговорить двух человек, работавших в фотографии, отпечатать снимки и доставить их за вознаграждение, но в последний момент оба отказались.
Исполнительный комитет был против того, чтоб это рискованное дело поручить кому-нибудь из своих агентов. И Михайлов решил действовать сам.
Одевшись попроще, он явился в фотографию Александрова и, назвавшись родственником казненного Квятковского, спросил хозяина, нельзя ли приобрести фотографии казненных.
Хозяин, лысый толстяк, был тесно связан с Третьим отделением. Неожиданный вопрос смутил его.
– Не знаю… Не могу припомнить, сохранились ли у нас негативы… Сейчас проверю, посмотрю, – и он вышел в другую комнату. Служащий, сидящий за конторкой, мигнул Михайлову, провел большим пальцем по шее. Михайлов понял его жест, благодарно кивнул, но спокойно стал дожидаться.
Скоро хозяин вернулся.
– Вы можете прийти завтра в это время – фотографии будут готовы.
– Благодарю вас, – сказал Михайлов и, поклонившись, вышел.
Вечером он рассказал о посещении фотографии друзьям.
– Вторично идти нельзя, фотограф может донести.
– Да, пожалуй, – согласился Михайлов, и на этом разговор кончился.
Утром Михайлов проснулся с совершенно другим решением: «Надо идти. Если я не приду, фотограф действительно донесет и опишет мои приметы. А что скажут товарищи? Они же посчитают меня трусом».
Михайлов взглянул на часы и, одевшись в новое пальто и модный цилиндр, чтоб его нельзя было узнать, пошел в фотографию.
Войдя, он не увидел ничего подозрительного, назвал себя, получил фотографии и спокойно вышел.
Но, когда спускался по лестнице, на него бросились сразу четверо – свалили, связали и отвезли в Петропавловскую крепость.
Глава восьмая
1
Через восемь дней после казни Квятковского и Преснякова, на которой отнюдь не настаивали ни генерал-адъютант Костанда, ни сам Лорис-Меликов, царь выехал из Ливадии в Петербург в весьма подавленном настроении.
Пока ехали морем и горами, царь забылся. Он был еще полон воспоминаний о ливадийском дворце, где три месяца блаженствовал с молодой красавицей; ничего не хотел знать и ни о чем не желал слушать.
Но как только сели в вагон и Александр понял, что поезд везет его в столицу через всю империю, опустошенную засухой и мором, где на станциях поезда осаждают голодные, ожесточенные люди, ему стало страшно.
Днем он старался лежать в своей спальне, головой к наружной бронированной стенке, опасаясь пули террориста, а вечером приказывал опускать на окна железные шторы.
Еще собираясь в Ливадию, Александр, по совету Лорис-Меликова, отказался ехать в роскошном царском пульмане, подаренном императором Вильгельмом, где под полом лежали свинцовые плиты и почти не чувствовалось тряски, а предпочел разместиться в вагоне-салоне, оборудованном на Адмиралтейском заводе, с бронированными стенами и полом и железными шторами на окнах.
Вагон этот по внешнему виду совершенно не отличался от других, и со стороны было невозможно определить, в каком из восьми вагонов едет царь.
Для Александра с большой роскошью были обставлены кабинет и спальня. Рядом находился будуар княгини Долгорукой, ставшей теперь княгиней Юрьевской. В смежном купе помещались их дети с боннами. В конце вагона было купе начальника личной охраны царя генерала Рылеева. В тамбурах круглые сутки дежурила стража.
Гостиная и столовая находились в соседнем вагоне, а дальше свита – военный министр Милютин и другие важные сановники. Первый и последний вагоны были заняты под багаж и охрану.
Поезд шел быстро, почти не останавливаясь, так как все движение от Симферополя до Петербурга было приостановлено.
Иногда царь мельком взглядывал в окно и видел, что вдоль полотна железной дороги на почтительном расстоянии от нее стояли с берданками наизготовку солдаты, конные казаки, уланы, кирасиры и даже местные крестьяне, вооруженные чем попало. Он знал, что такая цепь охраны стояла с обеих сторон до самого Петербурга. На станциях, на перронах вокзалов нельзя было увидеть ни одного человека, кроме облаченных в синие мундиры жандармов. Все пассажиры за два часа до приближения царских поездов удалялись за черту железнодорожных станций.