На допросах Желябов старался быть спокойным, чтоб следователь не догадался, что он волнуется за незавершенное дело. А когда возвращался в камеру, начинал ходить и думать, анализируя новые обстоятельства, взвешивая и оценивая опыт, решимость и боевые качества каждого из тех, кому предстояло действовать.
«Если, кроме нас с Тригони, никто не схвачен, покушение состоится. В случае неудачи с миной Софья выведет метальщиков. Она не дрогнет, не отступит… Но поедет ли царь? Вдруг он испугается? Нет, мой арест ослепит и полицию и царя. Они решат, что главный «анархист» пойман и теперь бояться нечего…»
И вот наступило 1 марта. Часов с восьми Желябов уже ходил по камере. Примерно в десятом часу он подошел к окну, которое было высоко над головой, и стал чутко прислушиваться. Он ждал взрыва. Шпалерная была недалеко от Малой Садовой, и Желябов надеялся, что здесь будет слышно.
Время тянулось томительно. Впрочем, часы были отобраны, и Желябов не знал, сколько прошло… Когда ноги затекали от напряженного стояния, он начинал ходить и потом снова возвращался к окну, прислушиваясь…
Но вот заскрежетал железный засов. «Неужели на допрос? Вот проклятие…»
– Извольте обедать, – пробасил надзиратель.
– Как? Почему так рано?
– В самый раз, только что пробило два часа.
– Два часа? – переспросил Желябов и, поставив на столик чашку с похлебкой, бросился на жесткий тюфяк. В висках стучало: «Неужели провал? Неужели опять неудача?» Желябов лежал неподвижно, сжав кулаки. В камере была могильная тишина. И вдруг в этой тишине гулко, как тяжелый вздох незримого молоха, ахнуло. Желябов вскочил, прислушался, походил по камере. И вдруг снова раскатисто ахнуло, словно где-то далеко-далеко выстрелили из пушки.
«Это наши!» – про себя воскликнул Желябов, и вмиг настроение его переменилось. Он снова стал ходить по камере, но уже совсем иначе. Унылая обреченность сменилась волей, энергией, одушевлением. Даже усатый надзиратель, заглянув в волчок, шепнул своему напарнику:
– Гляди, арестант-то каков! Давеча от еды отказался, притих, а сейчас разгулялся, даже насвистывает…
Прошло немного времени, и в тюрьме засуетились. Послышались быстрые шаги, беготня, стук кованых сапог на лестницах, выкрики конвойных во дворе. «Кого-то привезли», – подумал Желябов и стал прислушиваться у двери. Через дверь из другого коридора донеслись невнятные голоса, топот многих ног, скрежет засова. «Схватили кого-то из наших. Значит, покушение состоялось, но удачно ли?..» Желябов приник ухом к двери. Шаги удалялись и скоро совсем стихли.
Он забарабанил в дверь:
– На прогулку! Сегодня еще не выпускали.
– Сейчас узнаю! – сказал надзиратель. Скоро заскрежетал засов, явился смотритель и с ним несколько надзирателей.
– Ведите себя тихо, нынче прогулка запрещена.
Дверь захлопнулась, заскрежетало железо, у волчка, так что было слышно дыхание, стали новые надзиратели.
«Что-то произошло. Тюремщики встревожены. Безусловно привезли нашего. Но покончили ли с тираном?..» Желябов подходил то к той, то к другой стене, пробовал перестукиваться, но рядом камеры были пустые…
Часов в восемь он с жадностью съел тюремный ужин и опять стал ходить по камере, стараясь представить исход сегодняшней битвы… Когда наступила ночь, подошел к волчку:
– Послушай, друг, что в городе?
– Нам разговаривать запрещено, – был глуховатый ответ.
Желябов лег на койку и быстро уснул…
Во втором часу ночи его грубо разбудили:
– На допрос к господину прокурору.
Желябов, ничего не говоря, поднялся, накинул тюремный халат и пошел в окружении троих стражников.
Прокурор Добржинский, тот самый, что обманул и сделал предателем Гольденберга, облысевший, но еще молодцеватый и статный, с нафабренными усами, сегодня был как-то растерян, смущен. Увидев Желябова, он попросил его сесть и позвонил в колокольчик. Открылась другая дверь, и двое стражников ввели бледного, взлохмаченного Рысакова.
– Желябов, вы узнаете своего соучастника? – фальцетом закричал прокурор.
– Да, узнаю. Здравствуйте, Рысаков! – твердо сказал Желябов и, встав, пожал холодную, влажную, словно неживую руку.
– Ага! Вот и отлично! – радостно и как-то нервно воскликнул прокурор. – Значит, вы, Желябов, признаетесь, что стояли во главе заговора?
– Что случилось, господин прокурор? Почему меня подняли в два часа ночи? Если вы хотите получить утвердительный ответ, вы должны сказать, что произошло.
– Как, вы не догадываетесь, что злодейски убит государь император?
– Нет, я не знал, – сказал Желябов, и лицо его ожило, засветилось. «Значит, свершилось!» – радостно подумал он.
– Внесите второго! – приказал прокурор.
Стражники внесли на носилках труп, прикрытый рогожей.
– Рысакова, бросившего первую бомбу, вы признали, а того, кто поразил государя и себя, вы узнаете?
Прокурор подошел к трупу и откинул рогожу. «Бедный Гриневицкий! – про себя сказал Желябов. – Ты дорого отдал свою жизнь. Так умирают герои».
– Я не желаю давать никаких показаний.
– Как? – удивился прокурор. – Но ведь никто же не сомневается, что вы были организатором покушения?
– Я не смог принять участия в покушении лишь по причине ареста, – глядя ему в глаза, сказал Желябов. – Нравственно же я полностью участвовал в нем.
– Вот как? Это я и хотел знать. Что вы можете показать еще?
Желябов взглянул на бледного, трясущегося Рысакова. «Видимо, беднягу сломили. Они умеют это делать. Гольденберг был закаленный боец, и то не выдержал… Но отделаться казнью Рысакова им не удастся. Я их заставлю иметь дело со мной…»
– Что, Желябов? Я жду.
– Я хотел бы сделать письменное заявление, господин прокурор.
– Отлично! Садитесь к столу. Вот бумага и чернила.
Желябов сел и еще раз взглянул на дрожащего Рысакова: «Что им удалось выжать? Неужели Рысаков выдал все, что знал?.. Об этом страшно подумать…»
– Пишите, Желябов, я жду! – напомнил прокурор.
Желябов размашисто писал:
«Прокурору Судебной палаты.
Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если Рысакова намерены казнить, – было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в его умерщвлении лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения.
Прошу дать ход моему заявлению.
Глава одиннадцатая
1
Оцепенение, охватившее высших сановников и придворных, вызванное трагической смертью царя, не проходило долго. Цесаревичу, потерявшему отца, и ставшему императором, и от этого еще более растерявшемуся, никто не мог подать дельного, разумного совета. Он решительно не знал, что делать, как распоряжаться, кому и что приказывать. Придворные суетились, бегали, а тело Александра II продолжало лежать на походной кровати – некому было позаботиться о гробе и перенести покойника в дворцовую церковь.
Поздно вечером, подавленный, разбитый и смертельно напуганный, Александр III под усиленным конвоем приехал домой в Аничков дворец, мечтая лишь о том, чтобы лечь и уснуть. В эти минуты он готов был отказаться от почестей, от славы, даже от престола, лишь бы его оставили в покое.
Но свалившиеся на него священные обязанности всероссийского самодержца требовали, чтобы он выслушал доклады главных министров, подписал манифест о восшествии на престол и сделал другие необходимые распоряжения.
Пока царь принимал председателя комитета министров графа Валуева, к нему уже мчался обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев, надеясь опередить «либералов», которые, по его мнению, могли оказать на молодого монарха «тлетворное» влияние. К «либералам» он относил всех государственных сановников, которые не разделяли его воззрений и, следовательно, не могли быть причислены к партии Аничкова дворца.