Стрешнев скромно принялся за еду.
– Да-с, господа, присутствие заседало всю ночь, и только в шесть двадцать утра был оглашен приговор, – продолжал старый сенатор.
– Зачем же такая спешка? Разве нельзя было подождать до понедельника? – спросила хозяйка.
– Так желал государь. Вам рассказывали, что заявил Желябов?
– Будто бы сорок четыре бомбометателя остались на свободе?
– Вот именно! Государь страшно напуган. Двадцать седьмого, в большой тайне от всех, он выехал в Гатчину. Говорят, дворец оцеплен войсками и полицией.
– Да-с, дела, – вздохнул Верховский. – А все-таки мне жаль этих людей.
– Представьте, даже я проникся к ним э… некоторым уважением, – забасил старый сенатор. – Желябов – это умница и замечательный оратор. Наш главный обвинитель Муравьев выглядел пред ним как щенок.
– Это так, но карьеру Муравьев сделал! – заметил Верховский. – Теперь пойдет в гору.
– Я, господа, очень опечален судьбой своего подзащитного, – заговорил Герард, – это удивительный человек. Светлый и блестящий ум.
– А как же с его проектом?
– Передан по начальству… а более ничего не знаю. В последнем своем слове Кибальчич обратился к суду… Да вот, у меня записано… – Герард достал блокнот: – «Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим… Так как, вероятно, я уже не буду иметь возможности выслушать взгляды экспертов на этот проект и вообще не буду иметь возможности следить за его судьбою и, возможно, предупредить такую случайность, что кто-нибудь воспользуется им, то я теперь публично заявляю, что проект и эскиз к нему переданы моим защитником, господином Герардом, по начальству».
Сидевший скромно Стрешнев вдруг задрожал и, уронив голову на стол, глухо зарыдал.
– Сергей Андреич, голубчик, что с вами? – поспешила к нему хозяйка.
– Извините, Алиса Сергеевна, нервы… Извините, господа, я выйду…
Стрешнев поднялся и, поклонившись всем, быстро вышел, вздрагивая от приглушенных рыданий.
Алиса Сергеевна, сделав предостерегающий знак Герарду и мужу, вышла в переднюю. Стрешнев уже оделся.
– Сергей Андреич, голубчик, что же с вами? Вы нездоровы?
– Нет, нет, ничего… Извините, Алиса Сергеевна, мне так стыдно. Николай Кибальчич мой гимназический товарищ. Он был лучшим учеником и самым чутким из друзей… Правда, я не видел его много лет и не знал. И вдруг… ужасно, ужасно! Вы извините великодушно.
– Полно, Сергей Андреич. Я сразу догадалась, что Кибальчич дорог вам. И очень сочувствую. Приходите завтра. А может быть, остались бы, успокоились…
– Благодарю вас, Алиса Сергеевна, сейчас не в силах… Прощайте.
Стрешнев поклонился и вышел.
Глава тринадцатая
1
В сумерки, когда огромный город начинала окутывать дремота, тоска становилась непереносимой, и Лиза уходила на набережную, откуда была видна Петропавловская крепость. И хотя здесь ее разделяли с Кибальчичем заснеженная ширь реки и хмурые гранитные стены, Лизе думалось, что теперь она ближе к любимому, и это ее успокаивало.
Последнее время, пока Кибальчич был на свободе, она старалась меньше думать о нем, пыталась заглушить свои чувства и больше внимания оказывала Стрешневу. Под влиянием родителей она даже стала свыкаться с мыслью, что Стрешнев – ее судьба.
Но как только страшное известие о Кибальчиче дошло до ее сознания, в Лизе встрепенулись, воскресли, обострились прежние чувства. Она даже хотела объявить себя невестой Кибальчича и добиваться свидания с ним. Лишь случайно услышанные от отца слова: «сидят в одиночных, к ним никого на пушечный выстрел не подпускают…» – удержали ее от опасного шага.
«Почему, почему тогда я не нашла Николая, не попыталась объясниться? Может, он изменил бы свое решение. А если б мы были вместе, возможно, и не случилось бы этого страшного несчастья. Я бы спрятала его у себя. Мы бы уехали, скрылись…»
Лиза остановилась у гранитного парапета, замерла. Вдалеке, на фоне желтовато-тусклого неба, темной зубчатой полосой с острым копьем собора выгравировался мрачный силуэт Петропавловской крепости.
Сердце Лизы сжалось от боли и бессилья: «Николай и его храбрые друзья томятся тут в каменных норах. Это понятно – в крепость всегда заключали лучших людей России. Здесь пытали Радищева, здесь мучили декабристов… В этих мрачных казематах сидели Достоевский, Чернышевский, Писарев… Но почему сюда, за эти гранитные стены, привезли хоронить казненного революционерами царя?.. Разве ему тут место?.. Нет, нет, не то… Какое мне дело до царя? Впрочем, нет!.. Неужели казнь одного деспота ничему не научит другого? Неужели новый царь не испугается… не откажется от новых казней?..»
Вдалеке что-то грохнуло, послышались глухие удары, похожие на звуки катящихся бревен. Лиза вздрогнула, прислушалась. Опять повторились удары, но более частые, похожие на стук топора. Лиза вспомнила Иоанновский равелин и догадалась: «Строят виселицы… Значит, казнь неизбежна…»
Стало трудно дышать, что-то сдавило горло, холодом сковало тело. Лиза взглянула на крепость, но ничего не увидела из-за нахлынувших слез…
2
Во вторник вечером, когда присяжный поверенный Верховский осматривал перед зеркалом новый сюртук, собираясь в клуб, в передней раздался звонок, а затем знакомый рокочущий басок адвоката Герарда.
– А, Владимир Николаевич! – выходя из комнат, радостно воскликнул Верховский. – Очень, очень кстати. Надеюсь, вы не откажетесь немного встряхнуться, проехаться на Большую Морскую и сыграть на бильярде?
– Рад бы всей душой, Владимир Станиславович, да ведь я к вам посоветоваться по делу… Если полчасика уделите – с радостью провожу вас.
– Ради бога, Владимир Николаевич, я совсем не тороплюсь. Пожалуйста, раздевайтесь…
Верховский взял гостя под руку и провел в свой просторный кабинет. Они уселись на мягком кожаном диване, закурили сигары.
– Что же вас привело ко мне, Владимир Николаевич? – спросил Верховский, изучающе рассматривая озабоченное, усталое лицо гостя с покрасневшими, выпуклыми глазами. – Наверное, все беспокоитесь о своем подзащитном?
– Вы угадали, Владимир Станиславович, – глухо зарокотал Герард. – Да и как же не беспокоиться, ведь уж на Семеновском плацу строят эшафот.
– Страшно подумать, Владимир Николаевич, но вы сделали все, что могли. Ваша речь была самой смелой и самой лучшей из защитительных речей. Это отмечают все газеты. Ваша совесть чиста.
– Нет, не могу согласиться, дорогой коллега. Я ведь знал заранее, что никакие речи подсудимым помочь не могут, что все было предрешено. Правда, я, признаться, рассчитывал на общественное мнение…
– Это мнение всецело на вашей стороне и на стороне осужденных. Я получил депешу из Парижа. Брат сообщает, что вашу речь перепечатали многие газеты. Он дает понять, что Париж возмущен смертным приговором.
– А я получил телеграмму и письмо из Берлина. Письмо, правда, старое, но оно проливает свет…
– Любопытно. Что же в Берлине? – откинувшись на подушку, спросил Верховский.
– А вот что. Телеграмму об открытии мины на Малой Садовой в Берлине получили с искажениями. Будто бы она была обнаружена на пути из Аничкова дворца. Там поняли так, что готовилось покушение на нового императора.
– Забавно… И что же?
– В Берлине смертельно перепугались. Наследник германского престола принц Карл, граф Мольтке и барон Мантейфель отложили свою поездку в Петербург. На берлинской бирже началась паника. Курс русских ценных бумаг стал падать катастрофически.
– Неужели?
– Вот именно! Ротшильдская группа пыталась предотвратить падение курса русских бумаг, а потом и сама бросилась продавать наши кредитные билеты.