Он поцеловал жену и закружился, притопывая:
– Теперь я развернусь! Теперь я буду работать, как одержимый. Я заставлю господ консерваторов из седьмого отдела признать мою правоту. И русский управляемый аэростат, который, несомненно, превзойдет шварцовские, будет наконец построен!..
5
В начале лета, когда зацвел жасмин, сарай, где стоял верстак Циолковского, и двор превратились в заправскую мастерскую. Любаша, Игнатик и пятнадцатилетний Саша под руководством Константина Эдуардовича лепили из папье-маше различной конфигурации модели – по деревянным формам, выточенным отцом. Для этой работы были приглашены Андрюша Стрешнев, очень любивший бывать у Константина Эдуардовича.
Обклеенные бумагой формы сушили на солнце и в русской печке…
Сам Константин Эдуардович разрезал бумажные модели пополам, осторожно снимал с форм, подправлял и поручал Любаше и Игнатику склеивать их по оси лентами из прочной бумаги.
Потом модели зачищали наждачной бумагой, грунтовали и красили белилами…
В середине июля новая большая воздуходувка, оснащенная более точными измерительными приборами, была готова, и Циолковский начал опыты по сопротивлению воздуха на многочисленных моделях различной конфигурации.
Опыты давали очень обнадеживающие результаты. Это радовало Циолковского. Он составлял таблицы, делал систематические записи в толстую тетрадь…
Иногда к нему заглядывали Ассонов пли Каннинг, стараясь отвлечь от работы. Но Циолковский извинялся и, ссылаясь на срочность дела, вежливо выпроваживал друзей, хотя ему хотелось поговорить по душам или съездить на рыбалку…
В сентябре, когда уже была проделана огромная экспериментальная работа и Циолковский подумывал о том, чтобы составить систематизированный доклад для Академии наук, произошло неожиданное: Андрюша Стрешнев, пришедший ему помогать, принес газету «Биржевые ведомости», которую по старой привычке выписывал тесть Стрешневых Павел Петрович. В этой газете была напечатана статья о новом немецком дирижабле.
– Вот, Константин Эдуардович, дедушка просил вам показать, может пригодиться. Тут напечатана фотография нового немецкого дирижабля.
– Ну-ка, ну-ка, Андрюша, давай посмотрим. Что там еще придумал Шварц?
«Как сообщает наш корреспондент из Берлина, на днях там состоялся испытательный полет нового управляемого дирижабля, построенного обществом «Цеппелин».
При постройке нового дирижабля были использованы проекты известного изобретателя Давида Шварца, за что вдове покойного Шварца общество «Цеппелин» обязалось уплатить по 10 тысяч марок с каждого из 30 первых дирижаблей».
«С каждого из тридцати, – вслух повторил Циолковский, – значит, они задумали строить их множество».
– Дедушка говорит, что они обгоняют нас, – сказал Андрюша, – и очень ругался.
– Тут не ругаться, тут повесить некоторых мало, – гневно воскликнул Циолковский и опять уткнулся в газету.
«Новый дирижабль значительно отличается от шварцевского, который летал над Берлином четыре года назад. Дирижабль общества «Цеппелин» имеет жесткий алюминиевый каркас, но оболочка его не металлическая, а из прочной парусиновой ткани. Форма более удлиненная, ребристая, с мягкими округлениями на носу и корме.
Новый дирижабль показал отличные, даже невиданные доселе летные качества. Он пролетел от Берлина до Гамбурга и обратно без посадки, покрыв расстояние в 500 верст. Вторую часть пути дирижабль боролся со встречным ветром и оказался победителем. На отдельных участках полета он развивал скорость в 40–50 верст в час».
– Мерзавцы! Негодяи! – закричал Циолковский. – Мне не верили, мой проект загубили, а теперь опять будут расшаркиваться перед немцами.
Вбежала испуганная Варвара Евграфовна.
– Костя, что случилось? Что?
– Опять мы посрамлены. Опять! Вот почитай газету. Немцы построили новый дирижабль, а я все еще вожусь с опытами… К черту опыты! К черту воздуходувку! К черту дирижабли! – раздраженно закричал он. – Завтра же отправлю в академию все материалы и брошу опыты, мне все осточертело.
Швырнув газету на пол, Циолковский выбежал на улицу и размашисто зашагал к реке…
Глава двенадцатая
1
Люди, до самозабвения увлеченные любимым делом, зачастую не замечают перемен, которые другим бросаются в глаза. Иногда утром, выйдя из дома, они вдруг изумленно останавливаются, увидев, что все вокруг оделось в зелень.
До этого, погруженные в свои дела и думы, они не видели, как набухали и лопались на деревьях почки, как появились маленькие клейкие листики, как дружно и густо пробивалась сквозь бурую прошлогоднюю листву свежая поросль травы. Им казалось, что еще вчера и деревья, и кусты, и лужайка под окнами были блеклыми, серыми, тоскливыми…
Циолковский не замечал многого из того, что происходило вокруг. Даже дети, старшие дети – выросли как-то незаметно для него.
Лишь когда Любаша настойчиво заговорила о нарядах, Варвара Евграфовна заглянула к мужу:
– Костенька, ведь Любаша совсем невеста…
Так было и с Игнатиком. Робкий и послушный, он рос незаметно, словно его и не было в доме. Зимой большую часть дня проводил в гимназии, а вечера у товарищей, где было спокойней приготовлять уроки.
Учился Игнатик прилежно, но особыми способностями, исключая математику, не выделялся. Когда наступило время ехать в Москву, в университет, дома вдруг все осознали, что Игнаша стал взрослым и выходит на «стезю жизни».
Начались сборы, волнения, причитания…
– Ох, Игнаша, Игнаша, – всхлипывала мать, – как же ты будешь жить в Москве? Ведь нигде не был, ничего не видывал… Мы считали тебя маленьким…
– Все будет хорошо, мамочка, – негромко, но твердо отвечал Игнат, – я уж присмотрелся к жизни, не пропаду. Будем жить вместе с Колей Стрешневым.
– На Колю только и надежда. Он самостоятельный, умеет за себя постоять. Держись, Игнаша, около него. – Коля всегда поможет.
2
Хороши в Калуге тихие августовские вечера. Город замирает и сладко дремлет, прислушиваясь к плавной, воркующей музыке, доносящейся из городского сада.
В саду много гуляющих.
От главного входа, где дежурят городовые у полосатых будок, тянется широкая аллея с раскидистыми столетними липами к крутому обрывистому берегу Оки. По ней неторопливо движутся два встречных потока гуляющих. Тут и дородные купчихи, в переливающихся, многоярусных юбках, со степенными бородатыми мужьями в поддевках из тонкого сукна и в сапогах с лаковыми голенищами. Тут и бравые кавалерийские офицеры и барышни в модных широкополых шляпах; гимназистки в накрахмаленных передниках, юнкера, гимназисты, реалисты, студенты, учителя и разный чиновный люд.
На обрыве, обнесенном чугунной оградой, тоже много гуляющих. Отсюда видно, как по сонной Оке движутся лодки, как вдалеке, за лесами, угасает закат…
В глубине сада духовой оркестр играет старинные вальсы, с реки доносится звон гитар.
В самом конце парка, над обрывом, в зелени берез затерялась старая беседка. В ней двое, стоят, опершись на перила. Их силуэты отчетливо видны на фоне меркнущего неба. Один невысокий, щупленький, в узкоплечем пиджаке, в шляпе. Другой – рослый, в студенческой тужурке нараспашку, в форменной фуражке, из-под которой падают на лоб густые кудри.
Это Игнатий Циолковский и Николай Стрешнев. Завтра друзья уезжают в Москву и последний вечер в Калуге решили провести вместе…
– Так ты говоришь, Николай, я не стесню тебя, если поселюсь в твоей комнате?
– Полно, Игнаша. Ты спрашиваешь об этом уже третий раз. Ведь мы же друзья! И родители наши – друзья. Как можно сомневаться. – Голос Николая спокоен, тверд, басовит – и это успокаивает Игната. Он некоторое время молчит, как бы что-то обдумывая или вспоминая. Потом начинает разговор неторопливо, певуче: