Пусть мне дохнет из уст моей гречанки!
Вот Одиссея грубый черный шрифт,
С засушенными желтыми цветами,
Чтоб открывать великие места;
«Т а к о н с к а з а л и в А н т и н о я б р о с и л
С в о й д р о т»… цветок скрывает остальное!
Опять глядите? Там мои статуи!
Здесь не смотрите — этой надо в бронзе
Быть отлитой. Вот воин Алеманов,
Жезл на бедре, из золота и черни.
Нет, повернитесь к этой! Не узнали?
Я думал, вы узнаете себя,
Какой я представлял вас — Ипполитой
Нагой на нумидийском скакуне!
Вы помните? «Лепи в рельефе смелом, —
Писали вы, — пока я не приду,
Афинянина, как у нас водилось,
Танцующего и в венке лавровом,
Что встал под миртовой поднятой веткой».
«И п а р х а с м е р т ь х в а л и т е, — кличут гости, —
П о к а н а д г о л о в о й т в о е ю м и р т
П е в ц а и в о и н а: в с т а в а й т е в с е».
И вашу мысль я выразить старался!
На круглом диске только куча рук,
Разбросанных везде и отовсюду,
Но все сходящиеся посредине —
Все служат рамой одному лицу
Певца, что с просветленными очами,
Очами, обращенными вовнутрь,
Где призрачные образы родятся,
Поет, не замечая арки рук,
Ни капанья вина с промокших листьев
Над головой, ни сброшенных корон
Фиалок и петрушки на земле, —
Поет, и дух-хранитель в промежутках
Его победный одобряет гимн!
Но ты скажи мне «хорошо» — скажи!
Ведь ты глядишь — о, это не мечтанье!
Материя моей же жизни, мрамор
Вплоть до молчанья! Раньше чем нашел
Я Фину во плоти, я приучался
Материю во всей природе видеть,
Чтобы рождалась лучшая в искусстве:
Все вещество к одной стремилось форме
Прекраснейшего тела человека…
Его напоминающие зерна
Везде — цветы, деревья, плод хотя бы…
Над персиками розовая форма
Их продолжает, к ним склонясь, как пчелка,
И розовые члены в чаще — видишь,
Как вся Дриада из плода возникла!
Но можно быть и мастером материй,
В них скрытые способности ловить!
От глины с легкой, нежной оболочкой,
Что придает воздушным поцелуям
Фигуру странную в жемчужном свете, —
До стали повелительной и хрупкой,
Уверенной, что выражает мысль,
Из мира прямо взятую: но мрамор! —
Покорный мне, как будто существо
Святое, первобытное, из сердца
Земли, там, где само родит само,
В котором ты найдешь и все другое;
До воздуха его вы истончите,
В алмаз сгустите; разве нет металла
Под пятнами, где мой резец проходит?
Не мясо — там, где обнажаю я
От клочьев сине-кровяные вены?
Не пламя — в тех извилинах, где, быстрым
Снарядом, метко пущенным, сраженный,
Краснеет он, и жар встает и бродит
На этом месте?..
Фина, что с тобою?
Бледнеют щеки, взор темнеет тихо!
А, ты умрешь — я знал, что ты умрешь!
Фина
(начинает после того, как он долго молчал)
Теперь конец… Конечно, надо было
Прийти концу! К чему ж мне говорить
Их речь нелепую? Да я не вспомню
И половины; мне теперь нет дела
Ни до Натальи старой, ни до них.
А вы — что вы? — и если не скажу
Я слов, что натвердила мне Наталья,
То только для того, чтоб удержаться
На высоте, куда ваш голос поднял
Меня, и вновь внимать ему. Но вы
Начнете ли опять, теперь, оставив
Жизнь музыки и вместе с ней меня?..
Начните же, и будем мы, как раньше,
Над миром.
Как глаза красивы ваши!
Ах, если б я смотрела снизу вверх
На них всегда, — мне кажется, весь грех,
Вся память о свершенном зле иль муке —
Все пролилось бы ниже, до земли,
Ее коснулось бы и там осталось,
Чтоб больше никогда меня не мучить,
Ту часть меня, что чистой всходит к небу,
Притянутая этими глазами!
Я поднимаюсь, а позор и мука,
Они внизу остались — сохраните
Меня над миром!
Нет? И ваши взгляды
Уже иные? Стойте, я люблю вас…
Я помогла бы, если б ваши речи
Я больше поняла — в словах иль в звуках
Была их власть? Ну, что ж, я повторю
Их речь, коль надо! Но не изменяйтесь
Опять, и я найду ее легко
В моем уме, что преисполнен вами.
Наталья угрожала: будет вред,
Коль я скажу урок их до конца,
Но вред не вам, наверное, а мне.
Наталья мне сказала, что друзья
Желали вам добра, — но я не верю,
Заметив (это было странно видеть)
У каждого из них, таких различных,
Одну улыбку, что таким, как я,
А не мужчинам знающим пристала;
У ваших же друзей была она,
Слащавая улыбка самомненья,
Что мыслит подчинить себе весь мир
И сделать их сообщником Творца,
Поставщиком их аппетитов… Правда!
Мне назвали их вашими друзьями,
И это подтвердили все они,
Толпясь кругом, — и тощий англичанин
С кудрями светлыми вождем казался;
Он взял бумагу: «Вот, что надо нам, —
Сказал, доканчивая объясненье, —
Мистическое что-нибудь и долго
Вкус Юлия способное тревожить,
Очаровать его, чтоб в глубине,
Где сладость ищет он, нашел он — это!
Как в сердцевине яблока червя;
Червяк на кожице заметен сразу,
А этот — лишь когда язык и губы
Почувствуют внезапно омерзенье».
И он прочел, что заучила я:
«Любовь, не умирайте, я ведь ваша»…
Но, ах! Не эти ль самые слова
Сказали выл Как странно позабыть,
Что долго так учила! Это лучше?
Да, я художник, но плохой;
Скорее дьявол, чем святой,
И нет конца в моем мозгу
Тому, что сделать не могу!
Но жить зато умею я,
Любовь и ненависть там:
Так начиналась страсть моя.
Любви Долиной шел я, тих,
Чтоб мирно поселиться там,
И что же? Из кустов глухих
Явилась Ненависть к шатрам.
(Пускай художника Жених
Расспросит о Невесте сам!)
И Рощей Ненависти вновь
Пошел я, чтоб остаться в ней;
И что же? Спряталась Любовь
В тени нависнувших ветвей.
(Милей невестины глаза,
Чем то художник рассказал!)
«И тут, — сказал он, — верно, спросит Юлий,
У вас черны глаза, Любовь, — и знаю,
Что вы моя невеста. Для чего же
Какого-то искать мне объясненья?»
И я должна читать, не отвечая, —
В Любви и Ненависти я
Теперь стал мудрым, как змея.
Но полюбив, не утаю,
Кольцом железным обовью
я ту, которую люблю —
Любовью я люблю одной!
И, ненавидя, как не сметь?
Я взял бы шпагу, а не плеть,
Как губкой жизнь врага стереть —
Так ненависть одна со мной!
Теперь я ведаю, как страсть
Другой, противной, ищет власть,
И если мощны сны мои
И в ненависти и в любви,
Среди Долин Любви пою
И в Роще Ненависти сплю,
Где может дух мой обрести
К последней сущности пути,
Любви неизмеримой сад
И высшей Ненависти ад —
Они явились предо мной,
Хранимые одна другой.