И в Роще Ненависти сплю,
Где может дух мой обрести
К последней сущности пути,
Любви неизмеримой сад
И высшей Ненависти ад —
Они явились предо мной,
Хранимые одна другой.
Узнай, как Ненависть глядит,
Приняв Любви невинный вид,
И как Любовь смеется всем,
Надевши Ненависти шлем…
Как ненавидел я тебя,
Искал, в бессилии скорбя,
Чтоб ранить, но не уколоть,
И сердце поразить, не плоть…
Спроси невесту, чтоб увидеть,
Как Лутвич может ненавидеть!
Юлий
(прерывает)
А, Лутвич… кто ж еще? Ведь все они
В Венеции меня не любят; вижу —
Их очередь! А нам расстаться надо:
Когда б я знал, что так проснусь!
Оставьте
Себе все золото — и разойдемся.
Заметьте — деньги все предназначались
Для путешествия, его не будет,
Прошла нужда, охота и возможность!
Все, что я выручу за эти слепки,
За книги и медали, все пойдет
На то, чтобы отныне вас избавить
От лап Натальи! — Если я случайно
(Случайно все) переживу их шайку,
Искореню пятнадцать негодяев,
Мы встретимся, быть может, — мир широк…
Снаружи слышен голос Пиппы, поющей:
Дай ей оправданье любить меня!
Когда… и где…
И как ей позволить любить меня,
Когда госпожа она мне везде,
Поставлена роком хранить меня?
(«Чу», — сказала королева Кэт;
Но служанка крикнула, заплетая косы:
«Это только ваш паж, что поет сонет,
Собирая для ваших псов отбросы!»)
Ее ли обидеть? — Защити ее честь,
Сердце мое!
Бедна ли? Сокровищ в мире не счесть,
Стоит землю рассечь и взглянуть в нее!
Но, ах, у нее все сокровища есть!
(«Шш…» — сказала королева Кэт;
Но служанка крикнула, заплетая косу:
«Это только ваш паж, что поет сонет,
Выпуская ваших соколов без спросу!»)
Пиппа проходит.
Юлий
(продолжает)
Какое имя я услышал здесь?
Кэт? И Корнаро верно, что отвергла
Корону кипрскую, чтоб госпожой
Быть в Азоло, где помнят все крестьяне
О ней; и песни назовут пажей,
О благосклонности ее мечтавших,
Но королевский отвергавших дар.
«Никто ее не оскорблял, — вздыхали, —
Чтоб можно было ей помочь!»
Да, горько
Служить богатой и счастливой даме;
Но так мы смотрим, полюбив: не я,
Но мир так смотрит! Если тот, кто любит,
Бывает иль поклонником, иль богом,
Пажом иль благосклонной королевой,
К чему всегда берем мы роль пажа?
Вот женщина, которой нужен я, —
Я королевой становлюсь!
Как странно!
Смотри, вот женщина с душою новой,
Что, как моя Психея, к ней на губы
Невидимою бабочкой уселась,
Ждет слова моего, чтоб осветить
Иль упорхнуть, оставив все, как раньше.
Вот тело, что души досель не знало,
Спало иль двигалось, смешно ль, прекрасно,
Запятнано иль без греха, а внешность
В наивности свой лик запечатляла:
Оно проснется здесь иль вновь умрет!
Да, форму отыскать в матерьи грубой —
Искусство, душу вызвать же из формы
Ничто? Вот новая моя душа! Пусть ходит.
На что нужна смерть Лутвича?
Пачкун несчастный, чтоб до смерти люди
Его травили смехом? — О, услышать
Господний голос ясным вновь, как прежде,
До смеха их! Увы, с тех пор я слушал
Их, а не Бога!
В Греции есть остров!
Мне нужно лишь молчание — а глина
Повсюду есть. О, делай все, что хочешь,
В искусстве — только будь всегда уверен,
Что хочешь истинно — а это трудно.
Забудь же, Фина, этот дикий сон!
Ну, что нам Лутвич, что друзья Натальи,
Весь мир вне нашей страсти — о, родная,
Родная Фина? Разве не сказал я?
— До ночи мы в страну твою уедем,
На остров, где молчанье волн. Смотри —
Я разбиваю бедные модели,
Чтоб вновь творить. Я с Лутвичем не встречусь,
Пусть встретится со статуей моею;
Нам неизвестный остров в дальнем море!
Как бог, идущий в мире, там стоит
Гора, мгновенье сумраком одета,
Где братства кедров нежно примут нас —
И ты всегда со мною, взор во взоре —
В моих объятьях, как сейчас — сейчас!
О, неизвестный остров в дальнем море!
Нам неизвестный остров в дальнем море!
Разговор на дороге, пока Пиппа проходит из Оркана к Башне. Два или три австрийских полицейсиих мешкают с Блефоксом, английским бродягой, прямо на виду перед Башней.
Блефокс. Так это ваша Пиппа, та маленькая девочка, которая прошла сейчас с песней? Ну, что же, деньги управляющего вашего Епископа будут честно заработаны, — не стройте мне кислых мин за то, что я упоминаю имя Епископа в связи с делом; мы знаем, что он в стороне от всех этих ужасов; мы знаем, что он святой, помимо того, что он — великий человек и все, чем должен быть Епископ. О, будь каждый червь белым червем, каждая муха угрем и каждый сук рождественским пучком, и жигой каждый гром. На самом деле я отверг все религии; но последняя, к которой я склонялся, была армянская, — потому что, как вы знаете, я путешествовал, а в Кенигсберге, в Грязной Пруссии (называемой так потому, что там какое-то мрачное, голодное солнце), я заметил над почтенным портиком одного дома хаддейскую надпись; и как ни была она коротка, лишь один взгляд на нее совершенно изменял настроенье каждого прохожего бородача. Все они входили туда: молодые и веселые без непочтительного колебанья, старые и дряхлые с легкостью необычайной, — словом, то местожительство Великого Раввина. Загоревшись любопытством, я не стал терять времени, выучил сирийский язык (это гласные. Собаки, вы следите за концом моей палки в грязи — Селарент, Дарии, Ферио!) и однажды явился с азбукой в руке, a b c — я разобрал букву за буквой, и каково же оказалось содержанье этой удивительной надписи? Вы скажете, какая-нибудь излюбленная старая история — «Фокус-покус Моисея вроде огненного змея», или «как Иона из чрева китова услышал Господнее слово», или «как ангелы, встретив Валаама, не пустили его осла прямо». Ничуть не бывало! Шакабран или Боак — одним словом, Исаак, Хра-ни-тель, По-ку-па-тель и Ме-ня-ла — краденого товара! Итак, не говорите мне о религии Епископа! Я отрекся от всех епископов, кроме Бивриджского. Хочу жить и умереть, как некий греческий мудрец, всегда веселый, хоть мертвец, что плыл в ладье Харона в ад; им волчий боб на ужин взят, в обоих сладостный мирах, но нет за то обола, ах… Хотя, благодаря вам или из-за вас этому управляющему или Епископу из-за его управляющего — у меня полный карман пылающих цванцигеров)… Чтоб заплатить за переезд!