И всё слышались голоса аланов, хазар, генуэзцев и пахло парусами.
ПОЛДЕНЬ МАЯ
Далеко над поймой женщины поют, шагая лесом. Они поют и побрякивают пустыми вёдрами. Видно, в поле идут, на работу, коров доить среди стада.
Зацвела купава
Среди наших дол...
Полдень медлительно играет на рожке, стоя над рекой, и как бы засыпает в звучании собственной песни, от молодости ли, от пения, либо и впрямь от рассыпчатого чистейшего золота купав, что гуляют вдоль берегов, толпятся под берёзами и горят на весь полдень так, что ломит глаза.
Где же ты,
моя купава?..
Тихо, только лишь для себя одного выговаривает полдень, покачивая голубыми глазами. А получается громко — над бочагами, вдоль быстрин... Так и расходится, отшёптывается по лесу:
Где же ты,
моя купава?..
И женщины слышат издали. Петь перестают, а хохочут. И одна громко передразнивает.
Полдень приходит в себя, рожок прячет. А гулким длинным бичом бьёт в поляну лопающимся рясным ударом. И уходит по угорам, окликивая пастухов и подстёгивая стада.
ОМУТ РУСАЛОК
В наших чистых реках сегодня купаются и хохочут. В наших реках шумно, и рыба ушла под коряги. Только мальки суетятся и ловят губами за ноги купающийся люд. Они щекочут и хихикают.
В наши чистые воды сегодня опустилось лето. Лето распустило волосы, течёт под берегами, жарким дыханием улыбаясь каждому и глядя в небо. Теперь мы каждое утро бегаем на речку и бегаем на речку каждый вечер, порой мы бегаем и ночью, когда нас никто не видит, и долго отыскиваем друг друга среди берёзников, ивняков, среди осоки, далеко вперёд протягивая руки да окликая друг друга шёпотом, чтобы никто посторонний нас не услышал.
СОВА, И СНЕГОПАД, И КОВШ САМСОНА
В парке пусто. Сумеречно. Старик с граблями сгребает листья в кучи; он поджигает их. Ещё свежие, совсем волглые листья горят пахуче, дымно, так что глохнет запах моря. Только слышно, как стеклянно лопаются волны залива, ложась на валуны.
В Большом дворце пустынно бродит ветер. Фонтаны не шумят. И лишь плавятся жаром вдоль каменной лестницы золотые тела — движение и молодость. Они совсем не замечают пустынности парка, заколдованы Самсоном, который вот уже два столетия единоборствует здесь, символизируя Полтавскую баталию. Ковшом Самсона прозван этот каскад вместе с водоёмом. Ковш светится из-за стволов, словно в него садится солнце.
И шелест в темноте в верхах деревьев. Сова. Сова ушастая летит растяписто, бесшумно, как подушка. Села на липу. Смотрит отёкшими веками. Молчит. Говорят в народе, что живут эти совы по двести лет. Неужели уж двести лет вот так она смотрит на каждого, поправляя пальцем серые очки? Полетела.
Ещё какой-то шум. Зашелестел над головою сухой, но крупный снегопад. Всё принимается звенеть, как будто колется на мелкие былинки. И сова проплывает, петляя в сторону Ковша. Снегопад густеет, от снега пахнет и листвой, и дымом, и морем.
Так стоишь сухой холодной осенью на берегу Финского залива, и смотришь на сову, и пьёшь под снегопадом из этого Ковша Самсона.
В СУМЕРКАХ
Когда склонится Пан с обрыва и тяжеловесной лапой полезет в нору, он будет вынимать птенцов стрижей, дуть им в глаза, подбрасывать на ладони и потом долго следить, как те пока ещё неуклюже, но уже решительно суетятся в небе.
Потом он свесит с обрыва ноги, покачивая копытами, он станет дуть в ладони и насвистывать песню — так себе, ни о чём. Просто лишь о том, что крадётся вечер, прорезался над лесами месяц, тонкий, словно хитрая улыбка, улыбка девушки, бегущей за огороды в полусумрак берёзовых чащ.
И когда уже смеркается, я подкрадусь по ломким и разлапистым щёткам тысячелистника и наклонюсь над ним. Тут Пан привскочит, вскинет рожки, протягивая руки навстречу сумраку, пойдёт плясать в тумане, всё на меня оглядываясь, как бы спрашивая глазами — хорошо ли он пляшет.
КЛЕНОВЫЙ ЛИСТОПАД
Ещё в полдень с клёнов стали сыпаться листья. Стоило ветру шевельнуть плечом, как они целыми стаями летели в долину, катились по крыше и по бревенчатым стенам избы. Листья садились в травы и на дорогу. Скоро невозможно стало ходить. Эти листья усыпали всю тропинку до колодца. Я с ожиданием смотрел в окно, когда же ветер унесёт их.
На дороге показалась девушка. Она издали спросила, нет ли у меня напиться. Я сказал, что у меня воды осталось немного и можно её поделить. Девушка шла тропинкой по щиколотку в листве, как через ручей.
Пока она пила воду, наступил вечер. Я видел, что клёны всё сыплют и сыплют листья, что вокруг шумит уже настоящее половодье.
— Если вам далеко идти, — сказал я девушке, — то вы рискуете не попасть туда, куда вы держите путь.
Но девушка среди всего этого шума и шелеста не расслышала моих слов. Так мы остались вдвоём. Мы боялись раскрыть нашу дверь, чтобы вся эта шелестящая золотая вода не хлынула в дом. Только издали мы слышали, как, уже глубже в осень, зазвенели осины. Над лесами стали подниматься их пустынные листья. Они летели под самое солнце, словно красные воздушные шары.
ПИР НА ЗАРЕ
Туман густеет, он ложится в два, в три, в четыре слоя, он собирается отовсюду, он бродит и неспокойствует. Словно что-то замышляет.
Земля едва проснулась. Земля только двинула силу: травы, листву, дыхание рек. Листва берёз нежна даже в тумане, в ночных сумерках чувствуется её робкая девичья нежность. И всё молчит, всё ждёт часа, своей минуты, но живёт. Ох как живёт эта удивительная, эта юная весна, утренняя и такая свежая.
Но солнце ударило оттуда снизу, как бы из-под леса, пошли не лучи, а отсветы их. Всего лишь только краешек зари. Туман вспыхнул, плотнее прильнул к земле и задвигался, будто костёр дымного серебра. И молчание лопнуло, исчезло, со всех сторон — с боков, сверху, откуда-то из-под кустов — грянули голоса.
Невозможно понять — кто поёт и о чём? Дрозды, синицы, даже слышится запоздалый снегирь, тетерева за ельником, лес, ночные фиалки, ландыши, каждая былинка. И всё поёт, всё воспевает и требует. И всё звучнее, всё голосистее, но не яростней. И не видно ничего из-за тумана, но рядом всё, и всё твоё и с тобой.
Слышу, как выходит на крыльцо, гремит вёдрами невыспавшаяся хозяйкина дочь. Она только вернулась, была на танцах. Мать доить корову её подняла. Дочь злым голосом говорит навстречу заре: "Ишь, разгорланилась, нечистая сила".
Я становлюсь к ней спиной, спиной к её голосу невыспавшегося человека, и говорю сам себе, про себя, но так, чтобы меня слышали:
— Здравствуйте и пойте. Какая вы удивительная, какая вы чистая сила!
И солнце наконец является из-за леса.
ПРИСУТСТВИЕ БЕССМЕРТНИКА
Не будем думать о светильниках. Для чего нам факелы? Не нужно даже вспоминать о лучине. Войдём в пустые комнаты, когда на окнах будет искриться изморозь, а сквозь изморозь гранёно светить будут звёзды. В пустынных комнатах шаги пусть звучат, как шорох листьев на осенних полянах. В пустынных комнатах будет слышаться дыхание. И поначалу казаться будет, что в комнатах темно.
Так пройдём в сторону кабинета. В камине тишина. У стены чубуки, рослые, с хорошего турка. Чёрные. Молчат. Уснули. Спят на диване пистолеты. Стол и кожаное кресло. В кресле пусто, но слышится присутствие. И робость охватывает. И замиранье подступает. А на столе яблоко. И яблоко светит. При свете яблока румяном на столе видны перо, лист бумаги.
И снова робость. Хочется перешагнуть порог. Но в спину вроде кто-то смотрит. Оглянешься и увидишь позади на столике букет. Рассыпался букет в широкой низкой вазе. И слабый свет от него, как от луны. Они светят твёрдо и требовательно. И ты стоишь на месте в присутствии звёзд, пистолетов, чубуков, камина, маленького бронзового Наполеона с отломанными носками сапог и яблока.